Джузеппе ди Лампедуза - Леопард. Новеллы (сборник)

– Я хотел спросить тебя, папа, как нам вести себя с Танкреди, когда он вернется?

Отец сразу догадался, о чем речь, и в нем поднялся гнев.

– А что изменилось за это время? Почему ты спрашиваешь?

– Но, папа, он уехал, чтобы присоединиться к этим негодяям, которые взбаламутили Сицилию, – так не поступают. Я уверен, ты тоже этого не одобряешь.

Ревность к двоюродному брату, зависть ханжи к человеку, свободному от предрассудков, ненависть бездарности к таланту – вот что таится за политическими доводами! Дон Фабрицио был в таком негодовании, что даже не предложил сыну сесть.

– Лучше делать глупости, чем целыми днями нюхать лошадиное дерьмо! Танкреди мне теперь еще дороже прежнего. Да к тому же то, что он делает, не такие уж глупости. Если у тебя еще останется возможность писать на своей визитной карточке «герцог Кверчетский», а я сумею перед смертью завещать тебе хоть какую-то мелочь, ты будешь благодарить за это Танкреди и таких, как он. А теперь уходи, я не желаю с тобой больше разговаривать! Здесь я хозяин! – Выпустив пар, он немного успокоился и добавил уже шутливо: – Иди, сын мой, я хочу спать. Поговори лучше с Гвискардо о политике, вы друг друга поймете.

И пока лишившийся дара речи Паоло закрывал за собой дверь, дон Фабрицио снял редингот, разулся, лег на диван, застонавший под тяжестью его тела, и спокойно заснул.

Когда он проснулся, лакей подал ему на подносе газету и письмо. Их привез от шурина Мальвики слуга, прискакавший верхом из Палермо. Немного удивившись, князь вскрыл письмо и прочел:

Дорогой Фабрицио! Пишу тебе в состоянии полной растерянности. Прочти ужасные новости в газете, которую я тебе посылаю. Пьемонтцы высадились. Мы погибли. Сегодня вечером я со всей семьей переберусь на английский корабль, где нам предоставили убежище. Уверен, ты без колебаний последуешь моему примеру. Если хочешь, я позабочусь о месте для вас. Помилуй Бог нашего любимого короля! Обнимаю. Твой Чиччо.

Князь сложил письмо, опустил его в карман и расхохотался: «Ну и Мальвика! Он всегда был трусом. Ничего не понял, только дрожит от страха, как заяц. Оставить дворец на слуг и сбежать! Представляю, что он там найдет, когда вернется! Надо отправить Паоло в Палермо. Пустой дом в такое время – пропащий дом. Поговорю с ним за ужином».

Теперь настала очередь газеты. «Настоящим пиратским актом можно назвать совершенную 11 мая в окрестностях Марсалы высадку вооруженных людей. Согласно поступившим сведениям, высадившаяся на побережье банда состоит примерно из восьмисот человек и командует ею Гарибальди. Едва эти флибустьеры ступили на землю, они, тщательным образом избегая столкновений с королевскими войсками, двинулись, как нам стало известно, в сторону Кастельветрано, наводя страх на мирных граждан, учиняя грабежи и разорение». И т. д. и т. д.

Имя Гарибальди немного встревожило князя. Этот бородатый длинноволосый авантюрист, бесспорно, был мадзинистом. Такой может наломать дров. С другой стороны, раз наш фат Виктор Эммануил прислал его сюда, значит он в нем уверен. «Будем надеяться, его скоро обуздают».

Успокоив себя, он причесался, оделся с помощью лакея и спрятал газету в ящик. Приближалось время молитвы, но в гостиной еще никого не было. Сидя в ожидании на диване, он заметил вдруг, что Вулкан на потолке немного напоминает Гарибальди с литографии, которую он видел в Турине. Князь усмехнулся: «Рогоносец!»

Семья начала собираться. Гостиная наполнилась шелестом шелковых юбок, веселыми шутками молодежи. Из-за закрытых дверей доносились отголоски привычного спора между слугами и Бендико, который всеми правдами и неправдами стремился проникнуть внутрь, чтобы поучаствовать в чтении Розария. Солнечный луч с дрожащими в нем пылинками освещал зловредных обезьянок.

Князь опустился на колени.

Salve, Regina, Mater misericordiae… [64] Слава Тебе, Царица Небесная, Матерь милосердная… (лат.)

Август 1860

– Деревья! Деревья!

Крики, доносившиеся из первой кареты, достигли слуха тех, кто ехал в остальных четырех, едва различимых в облаке белой пыли, и приникшие к окошкам усталые потные лица осветились долгожданной радостью.

Деревьев, по правде говоря, было всего три, да и те неказистые и корявые, мало похожие на эвкалипты, какими создает их мать-природа; но это были первые деревья с шести утра, когда семейство Салина выехало из Бизаквино. Сейчас время приближалось к одиннадцати, и в продолжение пяти часов путешественники видели лишь лениво изогнутые спины холмов, до желтизны выжженных солнцем. Лошади, споро бежавшие по ровной дороге, то и дело замедляли ход, с усилием преодолевая длинные подъемы и с осторожностью – спуски. Но и шаг, и рысь в равной мере сопровождались неумолчным звоном колокольчиков, отчего начинало казаться, будто это звенит сам зной. Миновали городки с неземными нежно-голубыми домами, переправились через высохшие реки по вычурным, поражающим своим великолепием мостам, проехали под отвесными склонами, казавшимися безнадежно мертвыми, несмотря на заросли дрока и сорго. И нигде ни единого деревца, ни капли воды! Только солнце и пыль. В коляске, закрытой и от пыли, и от солнечных лучей, было нестерпимо жарко – градусов пятьдесят, не меньше. Эти деревья, истомленные жаждой и простирающие ветви к белесому небу, свидетельствовали о нескольких вещах: о том, что до конца пути осталось не больше двух часов, о том, что дальше начинаются земли дома Салина, и о том, что удастся позавтракать и даже, может быть, умыть лицо затхлой водой из колодца.

Через десять минут кареты подъехали к усадьбе Рампинцери с ее огромной постройкой, обитаемой лишь месяц в году, когда во время сбора урожая здесь поселялись батраки с мулами и другим скотом. Над сорванными с петель тяжелыми воротами танцевал каменный леопард, хотя его лапы и были перебиты ударом булыжника. Охраняемый тремя эвкалиптами, глубокий колодец безмолвно предлагал разнообразные услуги: в зависимости от обстоятельств он мог служить бассейном для купания, водопоем, темницей и кладбищем. Он утолял жажду, распространял тиф, скрывал похищенных, принимал трупы и хранил их в себе до тех пор, пока они не превращались в отполированные безвестные скелеты.

Все вышли из карет: князь, ободренный скорым прибытием в дорогую его сердцу Доннафугату; княгиня, которой спокойствие мужа помогало справляться с раздражением и переносить тяготы пути с равнодушным спокойствием; измученные девушки, младшие дети, полные впечатлений и возбужденные, несмотря на жару. Совершенно разбитая мадемуазель Домбрёй, французская гувернантка, вспоминая о годах, проведенных в Алжире, в семье маршала Бюжо, все время повторяла: «Mon Dieu, mon Dieu, c’est pire qu’en Afrique!» [65] Боже мой, боже мой, это хуже, чем в Африке! (фр.) – и вытирала свой вздернутый носик. Для падре Пирроне, которого чтение молитвенника сморило в начале пути, время прошло быстро, и он теперь выглядел бодрее всех остальных. Служанка и два лакея, привыкшие к городской жизни, с брезгливым видом осматривались в непривычной для них сельской обстановке. Бендико, выскочив из последней коляски, накинулся на ворон, с мрачным карканьем круживших низко над землей.