Элизабет Боуэн - Смерть сердца

Анна еще сильнее затеребила подвеску.

– Тогда желаю тебе больше не видеть никаких кошмаров.

– Еще бы, дружок, ведь у «Квейна и Мерретта» моя жизнь будет райским сном.

Анна нахмурилась. Эдди отвернулся и стал глядеть в окно, выходившее на парк. Он расправил плечи, сунул руки в карманы, в общем, принял позу человека, стоящего на пороге новой жизни. Аквамариновые портьеры, перевитые бахромчатыми шнурами, сборились у него над головой, спадали на пол рельефными складками, театрально обрамляя его фигуру. Мир виделся ему надежнейшим, веселым местом. То было весной прошлого года: на каштанах у нее под окнами уже вовсю набухали почки, сквозь ветви посверкивало озеро, плавали лебеди, промелькнул одинокий алый парус, весенний свет лежал на всем как глазурь. Эдди вытащил руку из кармана, ущипнул тяжелую муаровую складку портьеры. Неосознанное, но враждебное движение. Анна услышала, как скрипнул муар у него под пальцами.

Анна ни на минуту не сомневалась, что Эдди мысленно старался опошлить все происходящее. Да, и еще он всем своим видом показывал, что его, мол, купили как товар, шлепнули на спину ярлычок: «Квейн и Мерретт».

Она сказала – легко, негромко:

– Рада, что тебе все нравится.

– Пять фунтов в неделю – только за то, чтобы быть молодцом и умницей! Кому же такое не понравится?

– Боюсь, что они ждут от тебя несколько большего. Я надеюсь, ты и вправду будешь работать?

– Чтобы не подвести тебя?

Она не ответила, и наступило молчание. Эдди обернулся к ней с самой своей убедительной, самой бессмысленной улыбкой.

– Иди сюда, взгляни на озеро! Вряд ли нам с тобой когда-нибудь еще удастся вот так полюбоваться им утром – у меня будет слишком много дел.

Чтобы доказать, насколько это все ее не трогает, Анна послушно подошла к нему. Бок о бок они стояли у окна, она сложила руки на груди. Но Эдди с непритворной беспечностью человека, не обращающего внимания на границы, взял ее под локоть.

– Я стольким тебе обязан!

– Даже не знаю, что ты хочешь этим сказать.

Эдди окинул взглядом ее настороженное лицо – казалось, сияющие заводи его глаз стянули к себе весь свет, сквозь точечки зрачков проглядывала пустота.

– Дивно, наверное, – сказал он, – когда целая контора у тебя в кармане.

– И когда же тебе впервые пришло в голову, что я могу тебя туда пристроить?

– Конечно, я об этом давно думал. Но мне делалось дурно от одной мысли о рекламе, и, сказать по правде, Анна, с моей-то тщеславностью я все надеялся, что найду себе занятие получше. Ты ведь не сердишься на меня, дружочек? Не стоит судить других по тому, как им, бывает, приходится себя вести.

– Твои друзья говорят, уж ты-то вечно выйдешь сухим из воды.

И этих слов он тоже ей никогда не простит. Прошла минута – упала камнем, и наконец он ответил:

– Раз уж я знаюсь с людьми, которые меня погубят, хотелось бы и мне с этого что-нибудь иметь.

– Ничего не понимаю. Погубят тебя? Кто погубит?

– Ты и тебе подобные. Ты только и делаешь, что смеешься надо мной, и хорошо, если только смеешься. А возвращаться домой мне стыдно.

– Вряд ли мы уж так тебе навредили, Эдди. Ты, наверное, еще до конца не пришел в себя, раз так грубишь.

– О, уж грубить-то я умею!

– Тогда отчего же ты так злишься?

– Ох, Анна, я не знаю! – запальчиво, по-детски воскликнул он. – Мы скатились в какой-то абсурд. Пожалуйста, прости меня – вечно я не знаю, когда нужно уйти. Я просто зашел поблагодарить тебя за мою чудесную работу, я думал, что буду вести себя очень нормально… Ой, гляди, чайка уселась на шезлонг!

– Да, значит, весна пришла, – машинально отозвалась она. – Если они выставили шезлонги.

Она не совсем твердой рукой вытащила сигарету из портсигара, закурила. Белая чайка сидела в лучах солнца на зеленом шезлонге, полосатый парус пролетел по озеру вслед за алым, улыбающиеся прохожие и дети, носившиеся между арфообразными лужайками, казались мизансценой для пьесы. Карильон прозвонил мелодию, потом пробили часы.

– Что же – я последний раз говорю тебе «дружок», дружок?

– Похоже на то, – ответила она. Она ухватилась за предложенную возможность и в самых любезных выражениях объяснила ему, что теперь они будут видеться гораздо реже.

– Но это я и так знаю, – настаивал он. – Я то же самое и говорю. Поэтому-то я пришел – попрощаться с тобой.

– Попрощаться только отчасти. Вечно ты все преувеличиваешь.

– Ладно, прощай отчасти.

– На самом деле ничего не изменится.

– Знаю, знаю, дружок. Но мы сделаем вид, что изменилось.

Оказалось, что они не распрощались даже отчасти. Но, сказала себе самой Анна, это положило начало третьему и самому гармоничному периоду их отношений. Тем же вечером он прислал ей полдюжины камелий, а три дня спустя, уже выйдя на работу, – письмо, первое из серии писем, которые он напишет ей на солидного вида конторской писчей бумаге. Он совершенно безыскусно и до того по-детски, что это производило жутковатое впечатление, писал о том, какие его коллеги ужасно милые. На деле же он еще несколько недель дулся на Анну и ей подобных. Письмо, в котором он писал, что благодаря новой работе стал новым человеком, Анна порвала, а обрывки бросила в камин. Она спросила Томаса, как у Эдди дела на самом деле, и Томас ответил, что Эдди по-прежнему очень много из себя понимает, но все вроде бы идет к тому, что со временем он пооботрется.

Шесть дней спустя Эдди пожаловал к Анне с отчетом и поднес ей три цветущих вишневых ветки в голубом бумажном кульке. После этого проницательность, появившиеся у него деньги или новые друзья на некоторое время удержали его от повторного визита. В конце концов он остановился на еженедельном букете тюльпанов, ворковании по телефону, дипломатично милых письмах, а после тюльпанов – на розах. Томас в ответ на новые расспросы доложил, что Эдди держится молодцом, хотя не таким молодцом, как считает сам Эдди. Когда Дэнис вернулся из Турции и попросил освободить его квартиру, Анна написала Эдди и велела больше не слать цветов: теперь ему нужно будет платить за жилье. Цветов ей больше не слали, но Эдди, словно испугавшись, что их общение может и вовсе прекратиться, теперь стал чаще у них появляться. Работа работой, но он снова сделался привычным гостем дома по Виндзор-террас, когда сюда переехала жить Порция.

В половине одиннадцатого вечера Матчетт, стараясь дышать как можно тише, приоткрыла дверь в спальню Порции. Полоска света с лестницы прореґзала темноту, скользнула в комнату. Порция, не поднимая головы с подушки, прошептала:

– Я не сплю.

По правде сказать, наверху больше никого и не было: Томас с Анной ушли в театр, но их приходы и уходы на Матчетт никак не сказывались. Она не теряла бдительности и когда хозяева были дома, и когда их не было. Но, если они были дома, она не поднималась пожелать Порции спокойной ночи.