Василь Махно - Куры не летают (сборник)

Потом сад выкорчевали для постройки нового дома, где Яворская уже никогда и ни с кем не будет ссориться.

Речушка нравилась мне в том месте, где я пробегал возле дома пьяницы Кухарского, – он обычно лежал на своем дворе в траве и что-то кричал мне вслед. Я прибавлял скорость, опасаясь его. Мимо старой мельницы, вдоль к мостику, который ведет в Заводы, потом резко вправо, а там – в заросли.

Вечером приезжал дед и забирал меня домой.

Однажды он приехал подавленный и огорченный и сказал, что бабку ожидает тяжелая операция.

Теплым летним вечером мы готовили себе ужин, вернее, дед по-быстрому пожарил яичницу и принес с грядок несколько помидоров, большой огурец и зеленые перья лука. Нарезая овощи для салата, он рассказал, что по окончании войны их часть перебросили в Венгрию, на озеро Балатон, где он и заканчивал свою службу поваром.

Мне не очень нравилось, что дед был в армии простым поваром, но яичница вкусная, салат тоже, а чай – душистый.

Дед спрашивает: буду ли пить чай.

С полным ртом отвечаю: угу.

Наломав малиновых прутьев, дед кидает их в заварку.

Мы готовим чай на керогазе, и я помешиваю заварку малиновым прутиком, который дед приготовил для меня. Время от времени я вынимаю прутик, жду, пока он остынет, и тогда облизываю его. Кисло-малиновый прутик обжигает мне нёбо, но я терплю.

На следующий день, в воскресенье, мы собрались с дедом в Чортков. Как выяснилось, кое-какая одежда у меня была, но с обувкой вышла незадача: единственной обувью, по мнению деда (то есть в чем можно было бы показаться в городе), были ботинки, которые я носил зимой и в которых даже катался на коньках, для чего в каблуках были просверлены дыры. Дед почистил башмаки и оставил их ждать утра.

Утром надеваю сорочку, черные брюки и приготовленные с вечера ботинки.

Сквозь летний восход пробиваются лучи солнца.

Зеленовато-грязноватый свет освещает край неба.

Мы идем на автобусную станцию.

В автобусе я нашел рубль. Произошло это совершенно случайно: я нагнулся, чтобы поправить штанину, и увидел, что передо мной лежит рубль. Я тихо сказал об этом деду, ибо это сокровище могло принадлежать и дородной односельчанке в завязанном под подбородок пышном платке с большими розами. Дед пригнулся, кивнул мне, и я мигом схватил рубль и зажал его в ладони. Я представил себе, сколько килограммов леденцов или порций мороженого я смогу купить.

С такими сладкими мыслями мы въехали в Чортков и вышли возле магазина.

Перво-наперво я выцыганил у деда два стакана газированной воды с сиропом. Простая вода стоила одну копейку, а вода с сиропом – три. Второй стакан я с трудом допил большими глотками. Газировка пощипывала горло и язык.

Тем июльским утром я был один в таких ботинках. Мои ровесники щеголяли в легких сандалиях. Я доверял деду, но даже он морщился, глядя на мои ботинки, которые жали, пахли черной ваксой и кирзой.

Больница находилась на пригорке, с которого было видно село Белое. Больные женщины, которых было немало в больничном дворе, были одеты в халаты.

Когда мы сидели в тени на скамейке и разговаривали с бабкой, вернее, когда она выговаривала деду за мои ботинки и он вяло отбивался от ее обвинений, перед нами все время ходила взад-вперед какая-то беременная с огромным животом, потом останавливалась и тяжело дышала.

«Не может родить, бедная», – объясняла нам с дедом бабка.

Они продолжают свою перепалку, как будто бы бабка не в больнице, а дома готовит завтрак или обед и одновременно дает свои важные поручения или комментирует философствования деда. Из всего я понимаю одно: бабку ожидает сложная операция, а меня, возможно, переезд в Кривой Рог к маме и отчиму и моему младшему брату.

Возвращались мы с дедом последним рейсом. Не знаю, как получилось, но рубль я потерял. Потеря эта меня не очень волновала: беспокоило другое – поездка в Кривой Рог. Тогда я попрощался с детством.

В моем детстве при деде и бабке неподалеку от нашего дома был пригорок, к которому вела натоптанная тропинка: по ней ходили, по ней гнали скотину, по ней лихачи ездили на велосипедах. Нужна была определенная сноровка, чтобы с разгона влететь на тропинку и не промахнуться, не сорваться с нее.

В 20-е годы на том пригорке сельчанами была построена читальня, которая в конце 60-х превратилась в сельский клуб, где каждую неделю собиралось множество народу. Танцы тогда назывались «забавой». Местный киномеханик неохотно уступал помещение любителям этой забавы, так как ему нужно было выполнять план. Под уговорами он соглашался, но все должны были скинуться по рублю. Тогдашняя музыка – это баян или аккордеон, бубен без ножного приспособления, какая-то труба, саксофон или цимбалы (в зависимости от того, кто из местных музыкантов играл). В зале отодвигали длинные ряды деревянных кресел, и начиналось развлечение: переливы голосов и басов баяна, дрожала кожа бубна и тонко пели нежные тарелки, соло трубы или саксофона. Пары кружили в вальсе, польке или фокстроте. В хорошую погоду окна раскрывались настежь, и музыка вырывалась наружу. У окон стояли преимущественно немолодые женщины, они внимательно следили, кто с кем танцует (уже в понедельник, делясь впечатлениями, прикидывали, кто кого выбрал и кто с кем сойдется этой осенью). Не меньше шаталось там и местной детворы всех возрастов. Они носились стайками или торчали на веранде возле куривших старших парней, слушая всякие истории: кто-то вернулся из армии, кого-то осенью призывали, кто-то рассказывал про ловлю рыбы или про мотоциклы…

Когда музыканты объявляли перерыв, разгоряченные танцоры выходили на перекур. Девчата и женщины подпирали стену или сидели на скамейках.

Где-то ближе к концу забавы кто-то влетал на середину клуба и начинал звать подмогу. Ясно было, что возле клуба затевалась драка. Музыка останавливалась, и куча народу вываливала наружу. Разгоряченных распитым в коридоре самогоном драчунов обступал тесный круг. Посредине бычились двое молодых парней в белых сорочках, они еще какое-то время дрались, пока один из них тяжелым ударом не сваливал другого.

Победитель, покачиваясь, остервенело делал последний рывок к побежденному, которого уже успели поднять, его сорочка в крови и в траве.

Как-то холодным утром на пригорке собрались пятеро пацанов.

Моросил дождь.

Ивасенко (у его отца мой дед купил за двести рублей немецкий баян) выкопал ямку, другие примеряли только что выструганные палки, и все готовились играть в «кичку». Ивасенко – самый старший среди нас, сорвиголова нашей околицы, всегда в сопровождении нескольких пацанов, которые ему прислуживают. Для своего возраста он сильный и жестокий. Его шайка шныряет повсюду, и там, где продают керосин. Он уже курит и хвастается тем, что его отец не раз видел его с сигаретой. В этот момент мимо нас плетется Яворская, местная юродивая, она ходит по селу и разговаривает сама с собой, со всеми ссорится, особенно с детьми, которые постоянно дразнят ее. Издалека она похожа на цыганку, потому что на ней несколько курток и юбок (кто-то ей, видимо, подарил). С Яворской мы соседи. Ее развалюха-хата и запущенный сад граничат с дедовым подворьем. Ивасенко, заметив ее, отбрасывает в сторону палку, которой только что копал ямку, и показывает ей непристойный жест, который мы себе позволить не могли. Яворская, плюясь, сыплет проклятиями: «Ах, ты ж… черт бы тебя побрал!» – и замахивается на нас палкой. Пацанва разбегается в разные стороны. Но Ивасенко небрежно чиркает слюной и с какой-то яростью поднимает палку и замахивается в ответ, что старуху сперва ошеломляет. Она на миг отступает, но, придя в себя, остервенело орет и бросается в наступление. Кто-то из взрослых кричит на нас, и мы прячемся за клубом. Ивасенко, подобрав несколько окурков, предлагает нам. Кто-то берет, но сразу закашливается, чем отбивает охоту у других. Ивасенко учит нас, мальцов, как забить запах табака полынью. Перекурив, Ивасенко снова предлагает играть в кичку, ведь та сумасшедшая уже далеко. Мы выбираемся из зарослей и ищем наши палки. Ивасенко выкапывает ямку, выгребая рукой землю.