Фредерик Понс - Месье Путин: Взгляд из Франции

Летом 1989 года первые серьезные волнения в ГДР всколыхнули КГБ. Восточный Берлин и Штази ждали советов и требовали помощи от СССР. Но ничего не происходило. Москва не отвечала на их запросы. Горбачев не верил, что этот дряхлый режим может выжить.

Он ратовал за мирный переходный период, нечто вроде социал-демократической «перестройки» в Восточной Германии, где были бы защищены интересы СССР. Не представляя, что будет дальше, Путин сам почувствовал, что в Восточном Берлине назревает бунт и разделяющая город стена скоро упадет: «На самом деле я понимал, что это неизбежно. Если честно, то мне было только жаль утраченных позиций Советского Союза в Европе, хотя умом я понимал, что позиция, которая основана на стенах и водоразделах, не может существовать вечно. Но хотелось бы, чтобы на смену пришло нечто иное. А ничего другого не было предложено. И вот это обидно. Просто бросили все и ушли».

Десять лет спустя в интервью российским журналистам Путин сожалел о поспешно оставленных позициях в Восточной Германии. Еще занимая высокий пост в мэрии Санкт-Петербурга, он как-то разговаривал с бывшим госсекретарем США Генри Киссинджером. Американец ему высказал свое мнение о том, что СССР не должен был столь поспешно оставлять Восточную Европу в этой ситуации, ведь был большой риск нарушить равновесие в мире, что привело бы к нежелательным последствиям. Киссинджер задумчиво добавил: «Честно говоря, я до сих пор не понимаю, зачем Горбачев это сделал». Путин через десять лет после исчезновения ГДР был совершенно с ним согласен: «Киссинджер был прав. Мы избежали бы очень многих проблем, если бы не было такого скоропалительного бегства».

В Германии события начали развиваться очень быстро осенью 1989 года, после падения Берлинской стены. Владимир Путин был в центре этих событий. Это был конец режима. Возмущенные толпы выплескивали гнев против МГБ и Штази. Ее штаб-квартира в Восточном Берлине на улице Рушенштрассе, 103, была окружена людьми, раздавались угрозы (15 января 1990 года ее заняли демонстранты). Путин сам приехал посмотреть на акции протеста, проходившие у главного офиса политической полиции: «Я понимал этих людей, они устали от контроля со стороны МГБ, тем более что он носил тотальный характер. Общество действительно было абсолютно запугано. В МГБ видели монстра. Но МГБ тоже было частью общества и болело всеми теми же болезнями».

У Путина были друзья в Штази, и он беспокоился за них: «Там работали очень разные люди, но те, кого знал я, были приличными людьми. Со многими из них я подружился, и то, что сейчас их все пинают, думаю, так же неправильно, как и то, что делала система МГБ ГДР с гражданским обществом Восточной Германии, с ее народом.

Да, наверное, были среди сотрудников МГБ и такие, которые занимались репрессиями. Я этого не видел. Не хочу сказать, что этого не было. Просто я этого лично не видел». Действительно в ГДР у него открылись глаза. Приехав в Восточную Германию, он ожидал увидеть центральноевропейскую страну середины 1980-х годов. А ситуация там напомнила ему Советский Союз тридцать дет назад: «Это была жестко тоталитарная страна по нашему образу и подобию, но 30-летней давности».

В Дрездене опасались худшего. Между русскими и немцами было разрушено доверие. Наступило безумие. Самые важные документы были отправлены в Москву. Но это было бессмысленное дело, поскольку операции были прекращены, контакты разорваны. Все остальное уничтожалось на месте. Путин и другие сотрудники начали сжигать все, что могли: списки имен, служебные записки, сметы, различные дела. Печь поглощала бумаги днем и ночью, так что в результате лопнула от нагрева. Снаружи толпа собравшаяся у отделения КГБ становилась агрессивной. Советские офицеры были готовы защищаться: «Никто не шелохнулся, чтобы нас защитить. Мы были готовы сделать это сами, в рамках договоренностей между нашими ведомствами и государствами. И свою готовность нам пришлось продемонстрировать. Это произвело необходимое впечатление».

И именно Путин пошел к возбужденной толпе. Он вышел на улицу, встал напротив митингующих. Его друзья скажут потом, что он держался настоящим начальником, чтобы спасти ситуацию. Начался разговор. Немцы были недовольны: «Что же у вас тогда машины с немецкими номерами во дворе стоят? Чем вы здесь вообще занимаетесь?» Путин ответил, что здесь находится советская военная организация, есть соглашение с правительством ГДР.

Тон собравшихся стал более агрессивным: «А вы-то кто такой? Слишком хорошо говорите по-немецки». Путин ответил быстро и разумно: «Я переводчик». Давление нарастало. Он отдал приказ вооруженной охране КГБ занять оборонительную позицию.

Нужна была поддержка Москвы, как минимум советским служащим требовались инструкции, но Москва не отвечала. Это сообщили по служебной связи после многочисленных попыток наладить контакт. Волнение толпы угасло через несколько часов. В тот вечер в сознании Путина наступил масштабный перелом. Ниточки, связывавшие его с детства с советской системой, истончались и рвались одна за другой. Началась его политическая и идеологическая трансформация: «У меня тогда возникло ощущение, что страны больше нет. Стало ясно, что Союз болен. И это смертельная, неизлечимая болезнь под названием паралич. Паралич власти».

Именно в Дрездене, при крушении ГДР и в начале распада советской системы в Восточной Европе Путин понял, что у тоталитарного советского режима нет будущего, что его страна катится в пропасть. Его супруга рассказывала, что Путин был подавлен и обеспокоен, разочарован. Десять лет спустя он рассказал одну историю, показывавшую действительное положение вещей в СССР, которое в КГБ хорошо знали: «Вот, например, мои друзья, которые работали по линии научно-технической разведки, добыли за несколько миллионов долларов информацию о важном научном открытии. Самостоятельная разработка подобного проекта обошлась бы нашей стране в миллиарды долларов». Собранные сведения были переданы в КГБ, в Москву. «Там посмотрели и сказали: “Великолепно. Суперинформация. Спасибо. Всех вас целуем. Представим к наградам”. А реализовать не смогли, даже не попытались. Технологический уровень промышленности не позволил».

Шок от реальности был ужасен, особенно из-за того, что официальные донесения советскому правительству, осторожные и угодливые, ее довольно сильно идеализировали. Путин понимал, что единственной реальной альтернативой является рыночная экономика вместе с демократией, но при сохранении сильного государства для разрешения внутренних конфликтов, обеспечения внешнеполиитческих функций и борьбы с криминальными структурами. Он долго размышлял и объявил жене, что собирается уйти в отставку из КГБ. Ему больше не интересно отправлять аналитические отчеты в пустоту, вербовать людей, получая такие мизерные результаты: «То, что мы делали, оказалось никому не нужным. Что толку было писать, вербовать, добывать информацию? В центре никто ничего не читал. Разве мы не предупреждали о том, что может произойти, не рекомендовали, как действовать? Никакой реакции. Кому же нравится работать на корзину, вхолостую? Тратить годы своей жизни. На что? Просто получать зарплату?» Однако близкие ему возражали: «Разведчики бывшими не бывают! Как можно отказаться от тех знаний, от той информации, которая в тебе сидит? Естественно, ты можешь не работать в этой организации, но взгляд и образ мыслей остаются».