Роберто Савьяно - Ноль ноль ноль

И даже если тебе плохо, ты убеждаешь себя в том, что понять этот мир можно, только если влезать во все эти истории. Ты можешь быть распространителем слухов, хроникером, магистратом, полицейским, судьей, священником, социальным работником, учителем, антимафиозным активистом, писателем. Но даже если ты хорошо знаешь свое ремесло, это еще не значит, что твое призвание в жизни состоит в том, чтобы непременно стремиться стать частью всего этого. Стать частью – означает, что тебя доводят до износа, что тобой двигают, что портят все, чем ты живешь каждый день. Стать частью – означает, что ты держишь в голове карты городов со всеми стройками, с площадями, на которых толкают наркоту, с местами, где подписывались соглашения и где произошли самые заметные убийства. Стать частью, находиться внутри – не потому, что ты живешь на улице или, как Джо Пистоне [33] Джозеф Доминик Пистоне – специальный агент ФБР, сицилиец по происхождению, под псевдонимом Донни Браско в 1976–1982 гг. внедрившийся в клан Бонанно и в клан Коломбо – две из пяти семей итало-американской мафии, “контролировавших” Нью-Йорк. , шесть лет внедряешься в какой-нибудь клан. Ты внутри, потому что это смысл твоего пребывания в мире. Я уже много лет назад решил стать частью всего этого. Не только потому, что я родился там, где все решали кланы, не только потому, что я видел, как умирали те, кто восстал против их власти, не только потому, что клевета отбивает у людей любое желание противостоять преступной власти. Погрузиться в дела наркоторговцев – единственное, что позволило бы мне понять все до конца. Увидеть человеческую слабость, физиологию власти, хрупкость отношений, эфемерность связей, безграничную власть денег и насилия. Полную несостоятельность всех учений, основанных на прекрасном и справедливом, на которых я вырос. Я понял, что кокаин – ось, вокруг которой вертится все. Что у боли есть только одно имя. Кокаин. Карта мира, конечно, расчерчивалась и нефтью, той самой, черной, о которой мы привыкли говорить; но также и белой нефтью – как называют кокаин нигерийские боссы. Карта мира строится на топливе – для машин и для человеческого тела. Топливо для машин – это нефть, а для тел – кокаин.

“Сербы. Точные, безжалостные и педантичные в плане пыток”.

“Чушь. Чеченцы. У них такие острые клинки, что ты и не заметишь, как уже лежишь на земле, истекая кровью”.

“Да они дилетанты по сравнению с либерийцами. Эти вырывают у тебя сердце, пока ты еще жив, и съедают его”.

Эта игра стара как мир. Классификация по степени жестокости, хит-парад самых кровожадных народов.

“А как же албанцы? Им недостаточно замочить только тебя. Они позаботятся и о будущих поколениях. Они избавляются от всего. И навсегда”.

“Румыны надевают тебе на голову пакет, привязывают руки за запястья к шее и дают времени делать свое дело”.

“Хорваты гвоздями прибивают твои ступни к полу, и тебе остается только молиться, чтобы смерть наступила как можно скорее”.

Эскалация террора, садизма, кровожадности продолжается еще сколько-то времени и доходит до непременного списка отрядов спецназа: французский Иностранный легион, Испанский легион, бразильский батальон специальных полицейских операций БОПЕ.

Я сижу за круглым столом. Люди вокруг меня обмениваются свидетельствами и перечисляют культурные особенности народов, с которыми свели самое близкое знакомство в ходе миротворческих операций в их странах. Эта садистская и немного расистская игра – своего рода обряд, который, как и все обряды, необходим. Это единственный доступный им способ сказать друг другу, что худшее позади, что они справились, что с этого момента начинается настоящая жизнь. Лучшая жизнь.

Я молчу. Я, как антрополог, должен как можно меньше вмешиваться, чтобы обряд прошел без помех. Лица гостей серьезны. Когда кто-то из них начинает говорить, он не смотрит в лицо тому, кто сидит напротив, или тому, кто говорил перед ним. Каждый рассказывает свою историю так, будто разговаривает сам с собой в пустой комнате, пытаясь убедить себя в том, что увиденное им – это абсолютное зло.

За все эти годы я слышал десятки таких классификаций – на собраниях, конгрессах, ужинах, над тарелкой пасты или в зале суда. Зачастую это были просто списки самых нечеловеческих проявлений жестокости, но по мере того как эти эпизоды один за другим собирались в моей голове, начал проявляться некий общий знаменатель, некая культурная особенность, которая упрямо возвращалась раз за разом. В генетическом наследии разных народов жестокости отводилось почетное место. Если совершить ошибку и приписать проявления жестокости или поведение людей на войне целому народу, то создание подобных классификаций станет чем-то похожим на демонстрацию мускулов, появившихся на теле после бесконечных часов в спортзале. Но даже за мускулами, призванными произвести впечатление на соперников, стоит жесткая и структурированная подготовка. Нет никакой импровизации, все должно быть четко спланировано. Выучено. То, что делает тебя настоящим человеком, – это выучка. И разница именно в том, чему ты учишься.

Жестокости учатся. С ней не рождаются. И хотя человек может родиться с предрасположенностями или может вырасти в семье, которая оставит ему в наследство гнев и жестокость, жестокости все же учат и учатся. Жестокость – это то, что передается от учителя к ученику. Одного импульса недостаточно, его еще нужно направить и оттренировать. Тело приучают к тому, что нужно освободиться от души, даже если ты не веришь в ее существование, даже если думаешь, что душа – это религиозная чушь, сказочный дымок, даже если для тебя все, что есть, – это нервы, волокна, вены и молочная кислота. И все же что-то там есть. Иначе как ты назовешь этот внутренний тормоз, который в последний момент не дает тебе дойти до предела? Сознание. Душа. У него много имен, но как бы он ни назывался, ты можешь сжать и сломать его. Думать, что жестокость присуща человеческому существу, удобно; и именно этот довод приводят для очистки совести те, кто не хотел бы столкнуться с ней лицом к лицу.

Когда один солдат заканчивает свой рассказ, человек, сидящий рядом с ним, не ждет, пока слова произведут эффект, а начинает говорить сам. Обряд продолжается, и в этот раз мне точно так же кажется, что пусть они и не произносят этого вслух, они все согласны, что да, у некоторых народов этот импульс в крови, ничего не поделаешь, зло рождается вместе с нами. Солдат справа от меня ждет своей очереди с особенным нетерпением. Он ерзает на пластиковом стуле, отчего тот слегка поскрипывает, что, кажется, заметно только мне, так как никто из его коллег ни разу не поворачивает голову в нашу сторону. Ясно, что он не плохо дисциплинированный новичок: у него длинная борода – как у тех, кто может себе ее позволить; и по его петлицам понятно, что он побывал во многих опасных передрягах. Другая странность: он трясет головой. Более того – я, кажется, заметил легкую насмешливую улыбку. Эта деталь нарушает обряд, и теперь уже я не могу дождаться, когда подойдет его очередь. Мне не приходится долго ждать, потому что на середине живописного описания того, как какие-то западные секретные службы вырывают людям ногти, человек справа от меня прерывает дискуссию.