Суад Мехеннет - Мне сказали прийти одной

Мы снова поехали в тот район, где были убиты сыновья Саддама Хусейна. Когда мы с Кевином стояли около машины, разговаривая по спутниковым телефонам, кто-то коснулся моего плеча.

– Вы журналистка? – спросил он по-арабски. – А если так, то почему вы ничего не пишете о мальчике Анасе, которого вчера убили американские солдаты?

Я решила, что ослышалась:

– О чем вы говорите? Какой еще мальчик Анас? Вчера были убиты только Удей и Кусей. Откуда вы узнали об этом убийстве?

– Анас был моим братом.

Мы с Кевином пошли за мужчиной в его дом, где вся семья оплакивала свою потерю. Отец Анаса был очень добр, но старший брат злился, особенно, когда увидел Кевина.

– Ты, американец! – завопил он. – Почему ты убил моего брата?! Он был всего лишь мальчиком!

– Я очень вам сочувствую, но я не убивал вашего брата, – сказал Кевин, отступая назад. – Мы хотим написать об этом.

Родственники рассказали нам, что во время вылазки за Удеем и Кудеем американцы перекрыли несколько улиц в районе. В тот день Анас, студент двадцати одного года, узнал о своих успехах в учебе. Он хотел пойти в мечеть и возблагодарить Аллаха, но солдаты перекрыли дорогу, а толпа начала протестовать и бросаться на заграждение. Когда иракцы начали бросать камни, солдаты стали нервничать, и некоторые из них открыли огонь по демонстрантам. Пуля попала Анасу в голову.

У нас была история, но доказать ее было очень трудно. Армейские отрицали, что были убиты гражданские лица. Мы поговорили с докторами, которые лечили раненых. Они описали его рану как пулевое ранение из автоматического оружия. Мы нашли других жертв и снова и снова задавали им вопросы. «Думаете, мы все это придумали? – с недоверием спросил нас мужчина, раненный в ногу. – Думаете, мы сами в себя стреляли?» Мы убедили докторов показать нам пули, которые они вытащили из тел, затем снова вернулись к вилле и выковыряли пули из стены, чтобы посмотреть, одинаковые ли они. Чтобы получить подтверждение, Кевин показал боеприпасы армейским, но американцы продолжали отрицать то, что видели десятки свидетелей.

Один эпизод из тех дней я всегда буду вспоминать. Когда мы говорили с родными Анаса, его старший брат, тот, который обвинял Кевина в убийстве, отвел меня в сторону.

– Если ты палестинка, иди и сражайся против этих американцев и евреев, – сказал он.

– Я марокканка.

– Ты должна сражаться, – повторил он, глядя мне прямо в глаза.

Его отец услышал этот разговор и подошел к нам, чтобы извиниться:

– Сын был очень близок со своим братом, – сказал он.

Я сказала, что все понимаю.

– Вы потеряли сына, но мы его не убивали. Не все американцы плохие, – добавила я.

Но я никак не могла забыть вопрос Морин Фаннинг: «Почему они нас так сильно ненавидят?»

Проведя более трех месяцев в Ираке, в августе я вернулась в Германию, но все время продолжала думать о Багдаде. Возможно, из-за того, что я говорила по-арабски, мне казалось, что я лучше понимаю это место, чем другие. Как и многие репортеры, я чувствовала ответственность за то, что происходит в Ираке, как будто, оставаясь в стороне, я позволяю ему падать все ниже.

Я вернулась в университет, но мне казалось глупым сидеть в аудиториях, когда где-то идет война. Мои сокурсники говорили о том, что происходит во всем остальном мире, с типично европейским высокомерием, но они никогда не видели вблизи страданий и не представляли себе, что на войну можно смотреть с разных сторон. То, что я раньше могла стерпеть, теперь стало непереносимым. Когда ты рыдаешь с кем-то, кто потерял близкого человека из-за политических решений другого государства, трудно беспристрастно взирать на международные отношения. Дома я тщательно просматривала новости из Ирака, постоянно переключая телевизор на CNN на случай, если я что-нибудь пропустила. Родители сказали, что я выгляжу нервной, но я сама этого не замечала.

Через три недели, к глубочайшему огорчению родителей, я вернулась обратно. Дорога из Иордании стала слишком опасной, поэтому мы с Питером и Гаем Разом, репортером NPR, полетели в Турцию и пересекли границу Ирака с севера. На этот раз моя работа была организована немного по-другому. Гай попросил меня работать с ним, и Питер согласился, если я при этом смогу писать горячие новости для «Вашингтон пост». Также я могла работать над маленькими заметками в немецкие газеты и брать интервью для немецкого радио, если произойдет что-то экстренное.

Корреспонденты NPR жили в маленьком отеле в центре Багдада. Там было тише, чем в доме, где поселились репортеры «Вашингтон пост», и наша работа с Гаем двигалась очень медленно, что дало мне возможность исследовать те сообщества, которые нечасто появлялись в новостях. Наш главный переводчик Абу Аара был армянским христианином, то есть принадлежал к людям, которые десятки лет свободно жили в Ираке. Он пригласил нас к себе домой, и мы побывали на крестинах сына его родственников. Люди, которых я там встретила, рассказывали о совсем другом Ираке.

Семьи армян бежали от резни в Османской империи девяносто лет назад. Они говорили, что при Саддаме Хусейне могли жить и молиться своему Богу свободно. «Чего люди на Западе, кажется, не понимают, так это того, что партия Баас пыталась отделить религию от политики настолько, насколько это вообще возможно, – сказал мне духовный отец Абу Аара. – Саддам боролся с аятоллами в Иране, потому что они хотели промыть мозги шиитам в Ираке, и боролся за отделение школы от Церкви, но неправильно было бы говорить, что кого-то из шиитов ущемляли в правах». Он сказал, что меньшинства не становятся автоматически объектом для дискриминации. Я вспомнила о Тарике Азизе, христианине, который долгое время был министром иностранных дел при Саддаме Хусейне.

Я не могла перестать думать о словах священника. Наши политики и советники не проявили осмотрительности в своих действиях. Они пришли с мыслью о том, что наша система – демократия – работает в любом обществе, и не обдумали, какие последствия может иметь принятие совершенно новой системы для людей, живущих совсем в другой обстановке. Я не в первый раз задавалась вопросом, не получилось ли так, что Запад, сам того не желая, открыл путь более религиозному и сектантскому Ближнему Востоку.

За время моего пребывания в Ираке я видела, как меняется все вокруг. В некоторых случаях шиитские боевики заставляли семьи суннитов переезжать в другие районы. Шиитские женщины, живущие на подконтрольных шиитам территориях, рассказывали, что им приходится, выходя из дома, надевать одежду, закрывающую все тело, – шадор или абайю. «Все теперь не так, как раньше, – сказала мне женщина по имени Ханнан, которая служила в иракской армии. – Я просто носила форму и никогда не надевала чадру». Но после падения Саддама Хусейна все очень изменилось. «Теперь всем все больше заправляют муллы и боевики, – говорила она. – Я больше не могу выходить из дома, не прикрывшись, и не могу ходить без матери».