Макс Маллован - Агата и археолог. Мемуары мужа Агаты Кристи

Раскопки продолжались уже несколько недель, и Кэмпбелл Томпсон завёл речь о прекращении работы. Мне пришлось воззвать к его скупости и расчётливости и сказать, что, если мы остановимся сейчас, не дойдя до нетронутого грунта, все уже потраченные на раскопку деньги будут выброшены на ветер и мероприятие станет напрасным расточительством. Мои доводы подействовали, и мы продолжали спускаться в недра земли. Работа стала действительно опасной, так как рабочие вели себя крайне неосторожно. Просто удивительно, что мы обошлись без несчастных случаев. Разумеется, первые тридцать или сорок футов шурфа мы копали под наклоном, во избежание гибели от падения какого-нибудь выступа. Некоторые слои легко разрушались, и, думаю, если бы у меня имелся некоторый инженерный опыт или если бы я был постарше и порассудительней, наше опасно выглядевшее мероприятие внушало бы нам серьёзнейшие сомнения. На самом же деле огромная масса возвышающегося грунта, давящая со всех сторон, делала склон шурфа прочным, словно камень, и так как мы позаботились о том, чтобы не оставалось никаких выступов, работа была относительно безопасной, разве что сами рабочие никак не соблюдали осторожность и то и дело перепрыгивали через яму по краям.

Короче говоря, чтобы добраться до нетронутого грунта, нам пришлось копать сквозь руины на глубину около девяноста футов, и когда мы сбрасывали свои пустые корзины на дно шурфа, раздавался такой ужасный грохот, словно рушился дом. В столь узком шурфе было сложно устроить лестницы, и очень скоро вместо обычных неглубоких ступенек нам пришлось выбивать ступеньки по три-четыре фута в высоту и на каждой ставить по человеку. Корзинки передавались наверх по цепочке, а потом сбрасывались обратно вниз – самый удобный способ быстро доставить их на дно шурфа. Храбрый Си Ти раз в день непременно спускался на самое дно, проверить, как у нас идёт работа, и я совершенно не мог понять, почему он разводил столько шума из-за необходимости карабкаться наверх и вниз, на большую глубину. Только много лет спустя, когда я стал старше и начал бояться высоты, я осознал, насколько храбрым человеком он должен был быть, чтобы проходить через это испытание, которое мне, зелёному юнцу, казалось пустяком.

По прошествии шести или семи недель раскопок мы достигли нетронутого грунта и немного углубились в него, чтобы точно удостовериться, что он действительно был нетронутым. Мы обнаружили жёсткую красноватую известковую глину, на которой когда-то было заложено первое поселение. К нашему крайнему удивлению, больше четырёх пятых холма относились к доассирийскому и доисторическому периодам. Длинная последовательность доисторических культурных слоёв действительно поражала воображение, и мне придётся рассказать об этих слоях подробнее, чтобы в общих чертах объяснить их значение.

Из почти сотни футов обломков, составлявших холм Куюнджик, семьдесят два фута относятся к доисторическим временам, и к концу раскопок я смог разделить слои на пять основных периодов, начиная с самого глубокого, первого ниневийского, и заканчивая самым верхним, пятым ниневийским. По нашим самым скромным подсчётам, вместе эти пять периодов покрывали по крайней мере три тысячи лет, примерно от 3000 (ниневийский V) года до как минимум 6000 (ниневийский I) года до н. э.

Слои, относящиеся к пятому ниневийскому периоду, залегали приблизительно на глубине двенадцати футов и представляли огромный интерес. Они состояли из остатков домов из сырцового кирпича, частично забитых наносным песком, из чего можно было сделать вывод, что дома были оставлены людьми и какое-то время стояли пустые. Слои содержали образцы любопытной расписной керамики, нигде ранее не попадавшиеся в таких количествах и вообще до этого момента практически не встречавшиеся. Огромные вазы на ножках и большие кувшины, выкрашенные чёрной и фиолетовой краской, были расписаны как геометрическими узорами, так и изображениями животных: газели, кормящей своего детёныша, водоплавающей птицы, длинношеих козлов, поразительно похожих на жирафов и напоминающих таких же длинношеих зверей, встречающихся на вазах позднего додинастического Египта. Вполне возможно, эти два стиля были как-то связаны между собой. Этот ранний тип расписной керамики пятого ниневийского периода, скорее всего, родственен известной керамике из Джемдет-Насра в Южной Месопотамии и является её самостоятельной северной разновидностью.

В эту эпоху, около 3000 года до н. э., металл начал выходить на первый план, и действительно, поздние варианты расписных ваз пятого ниневийского периода предполагали развитие металлургии. Речь шла о превосходно сделанных вазах из серой керамики, несомненно, имитирующей серебро, и украшенных орнаментами, напоминающими гравировку по серебру. Позже, во время раскопок в Шагар-Базаре в Северной Сирии, я нашёл похожие вазы, перевязанные серебряным шнуром.

Пятый ниневийский период с его цилиндрическими печатями в шумерском стиле был тесно связан с Шумером или Южной Вавилонией, но представлял собой самостоятельную северную версию их культуры. Меня в этом периоде больше всего привлекало то, что, вероятно, он совпадает со временем, когда на севере, то есть, в доисторической Ассирии, впервые появилась письменность.

Непосредственно под пятым ниневийским слоем лежал более глубокий слой, ниневийский четвертый, содержавший посуду, красноватым цветом напоминавшую сургуч, очень тонкой выделки, похожую на керамику, найденную в Уре и в Уруке, а ближе к его верхней границе обнаружилось несколько оттисков южных печатей, какие встречаются в Сузах на территории Ирана. Ещё там нашли посуду сливового цвета, типичную для периодов Урук и Джемдет-Насра, и множество очень грубо сделанных конусообразных чаш. Такие чаши мы находили сотнями закопанными в грунт по всей Ниневии. Как правило, они сохраняли следы вещества растительного происхождения. Кто-то предполагал, что эти грубые сосуды использовались для створаживания молока, но я почти не сомневался: они имели магическое значение и предназначались для освящения земли, подобно тому, как в гораздо более поздние периоды чаши, испещрённые финикийскими или мандейскими магическими письменами, закапывались в основании домов, чтобы отгонять злых духов. Для каких-нибудь подобных обрядов и создавались, возможно, эти любопытные конусообразные сосуды, которые находят по всей Восточной Азии. Их находили в Сузах и даже в Арманте, на территории Египта. Это удивительное повсеместное распространение столь грубой технологии наверняка связывалось с общими магическими представлениями.

Глубоко внизу под слоем ниневийского периода начинался ещё один слой обломков, не менее семи метров, то есть более двадцати одного фута в толщину, третий ниневийский, содержавший в основном посуду из серой глины, иногда отполированную. В отличие от керамики из четвёртого ниневийского слоя, эту сделали вручную, без использования гончарного круга. Частично данная керамика совпадает по времени создания с периодом, известным на юге как «убейдский», и датировать её надлежит примерно 3500–4000 годами до н. э. Мы нашли совсем небольшое количество крашеной керамики, потенциально относимой к самому концу убейдской традиции. Окончательным же доказательством связей с югом стала находка глиняных серпов, использовавшихся исключительно в убейдский период в южной части долины Евфрата. Это замечательное изобретение, должно быть, совпало по времени с увеличением производства зерна, а именно ячменя и пшеницы, и появилось, когда стало не хватать серпов из кремня. Орудия из обожжённой глины быстро изнашивались и вышли из употребления к концу убейдского периода.