Цокньи Ринпоче - Открытое сердце. Открытый ум. Пробуждение силы сущностной любви

Такие вот дела. Сегодня вы мальчишка, играющий с местной детворой, а назавтра вы – дракон.

В письме, которое мой отец получил от Шестнадцатого Кармапы, утверждалось, что во мне распознали третье воплощение Цокньи Ринпоче.

Ринпоче – тибетский термин, который можно приблизительно перевести как «драгоценный»; это титул, присоединяемый к имени великого учителя примерно так же, как звание кандидата наук добавляется к имени человека, который считается экспертом в определённой области академического знания. Цокньи – составное слово. Под словом цок обычно понимают «накопление», а ньи на тибетском значит «два». Понятием цокньи в тибетской буддийской традиции обозначают накопление двух качеств, считающихся необходимыми для духовного развития человека. Они необходимы не только для прохождения своего собственного пути, но и – что намного важнее – для развития в себе способности помогать другим людям преодолевать их собственные программы. Эти два качества известны как заслуга , определённый вид силы, накопленной как результат совершения поступков во благо других людей, и мудрость – или, по-другому, понимание истинной природы всего сущего.

Конечно, я делаю всё, что в моих силах, но никак не могу сказать, что по достижениям своим нахожусь на одном уровне с человеком, который носил этот титул до меня. Кроме того, что он был исключительным учёным и в совершенстве постиг все нюансы учений двух независимых школ, или линий, тибетского буддизма, Первый Цокньи Ринпоче, судя по всему, был ещё и настоящим бунтарём-реформатором. Я был весьма впечатлён, когда узнал о его деятельности. Ринпоче потратил уйму времени и энергии на то, чтобы низвергнуть тибетские предрассудки вековой древности, начав полномасштабный проект по восстановлению женских монастырей и ретритных центров для женщин в Восточном Тибете с целью гарантировать им равный с мужчинами доступ к образованию и практике. Помимо того он свёл воедино учения линии другпа кагью и ньингма, а также тайные наставления, открытые Ратной Лингпой, создав тем самым уникальную традицию, многие уроки которой я сам теперь передаю своим ученикам.

Прежде чем продолжить, я должен сказать несколько слов о Втором Цокньи Ринпоче. Родившись в начале XX века в царской семье Нангчен в Восточном Тибете, он перенял у своего предшественника верность учёности и решимость предоставить женщинам образование и равные возможности. Ринпоче погиб во время культурной революции. В течение всей жизни, и особенно за несколько лет до ареста и заключения, он предоставлял средства, благодаря которым несколько йогинь, обучавшихся в его женских монастырях и ретритных центрах, смогли выжить в бегах, десятки лет тайно практикуя и передавая приобретённую мудрость другим женщинам. С тех пор политическое положение сравнительно улучшилось; новые условия позволяют этим смелым женщинам более открыто учить, практиковать и восстанавливать центры образованности и практики для тибетских женщин при поддержке многих щедрых спонсоров.

Несколько лет назад умерла одна из величайших йогинь из той храброй когорты. Ей было за восемьдесят. Я скорблю об её потере, но в то же время радуюсь её подвигам и славлю ту преданность и понимание, которые она обрела, скрываясь на протяжении сорока лет, и которой поделилась с молодым поколением.

Я не имел ни малейшего представления о всех тех невообразимых обязательствах, когда подслушал разговор между матерью и дедом, которые обсуждали письмо от Шестнадцатого Кармапы. В восемь лет меня беспокоило лишь то, каким образом эта втихомолку разворачивавшаяся драма касалась меня . Меня нисколько не шокировала новость о том, что я был чьим-то перевоплощением. Понятие о перерождении – неотъемлемая часть многих азиатских культур, настолько же глубоко укоренившиеся, как и понятия о рае и аде в других культурах.

В то же время я уже достаточно знал о тибетском буддизме и понимал, что быть признанным в качестве реинкарнации влиятельного учителя, которая обозначается тибетским словом тулку , или «тело-эманация», – не такое простое дело. Тулку – перевоплощение существа, посвящающего все свои жизни обучению и практике, преодолению ментальных и эмоциональных привычек, которые в наши дни, вероятно, охарактеризовали бы как «дисфункциональные», – и всё это для того, чтобы помочь всем живым существам достичь того же состояния свободы.

Но всё же в восемь лет я не чувствовал себя тулку . Я не помнил ни прошлые жизни, ни свои предыдущие учения. Я не испытывал непреодолимого рвения спасать всех существ во вселенной. И я определённо не хотел, чтобы меня, как и двух моих братьев, в которых тоже признали тулку , отправили на обучение в монастырь. Я хотел жить той же относительно беззаботной жизнью: играть с друзьями, забираться на деревья и скалы и на спор перепрыгивать широкие ручьи, пересекавшие нашу деревню вдоль и поперёк.

Моя мать и бабушка часто умоляли меня прекратить эти игры. Единственное, в чём я проявлял бо́льшую осторожность, – это старался не забираться слишком высоко и следил за тем, чтобы не перепачкать одежду и обувь. Но в целом их просьбы не сильно сдерживали мою авантюрную натуру; я просто научился приводить себя в надлежащий вид перед тем, как заявляться домой и несколько туманно – как делают все дети – отвечать на вопросы матери и бабушки о том, чем целый день занимался.

Кроме того, нужно было блюсти семейную репутацию. Мой дед был хорошо известным в нашем небольшом уголке Непала мастером медитации. Он являлся своеобразным центром духовного притяжения, к которому тяготела не только наша деревня, но и внушительная часть округи. К тому же дед был прямым потомком одного из самых знаменитых царских родов Тибета. И тут я: восьмилетний мальчишка, который носится с деревенской детворой, взбирается на деревья и утёсы, заигрывает с девчонками – в общем, всячески портит семейную репутацию.

Тем не менее моя семья жила достаточно скромно, и мать с бабушкой больше переживали за мою сохранность, чем за иные последствия. Несмотря на своё беспокойство, они предоставляли мне полную свободу. Возможно, они поняли, что я был независимым ребёнком и, невзирая на предостережения, в любом случае делал всё по-своему. Больше всего они надеялись привить мне чувство осторожности, умоляя не совершать слишком рискованных поступков.

Когда в итоге в двенадцать лет меня отправили учиться в монастырь Таши Джонг – через четыре года после того, как мой отец получил письмо о признании меня тулку, – оказалось, что те ранние годы свободы с одной стороны усложнили, а с другой – спасли мою жизнь. Там я оказался в более чем упорядоченной обстановке, не в пример прежнему беззаботному образу жизни. Хоть я и старался приспособиться к строгому режиму обучения и следовать длинному списку правил и положений о «подобающем» поведении тулку , во мне бунтовал независимый мальчишеский дух. Получалось, что я то старался быть образцовым учеником, то протестовал против правил.