Карен Армстронг - Будда

В наши дни история Гаутамы приобретает особую актуальность. Подобно Северной Индии IV–V вв. до н. э., мы живем в эпоху глубоких перемен и трансформаций. И, как древние индийцы, сталкиваемся с тем, что освященные веками традиции духовной практики перестали служить путеводной нитью в поисках глубинного смысла нашей жизни. Мы все больше ощущаем нечто вроде духовного вакуума. Как когда-то Гаутама, мы живем во времена политического насилия, ужасающие всплески варварской бесчеловечной жестокости то и дело врываются в нашу жизнь. К тому же постоянно усиливается психологический дискомфорт – чувство тревоги, ощущения одиночества и неудовлетворенности стали непременными атрибутами нашего общества. Размываются привычные жизненные ориентиры, распадается система ценностей. Все чаще нас охватывает страх перед рождающимся на наших глазах новым миропорядком.

Многие аспекты духовных исканий Будды созвучны духу нашего времени. Единственным источником знания Будда признавал личный чувственный опыт, абсолютизируя его, и этот скрупулезный эмпиризм чрезвычайно созвучен с прагматическим настроем западной культуры. А его требование интеллектуальной и личной независимости еще более усиливает эту близость. У тех наших современников, кому чужды представления о Боге как о сверхъестественной силе, особенный отклик вызовет то, что Будда отрицал наличие Высшего существа. Его духовные поиски сосредоточивались исключительно на познании собственной человеческой сущности, недаром он всегда настаивал, что его духовный опыт, и даже осознание высшей Истины нирваны, – вещь для человеческой природы абсолютно естественная. Тем же, кого отвращает нетерпимость некоторых форм институциональной религиозности, будут особенно импонировать проповедуемые Буддой сострадание и милосердие.

Вместе с тем в личности Будды можно усмотреть и своего рода вызов всем нам – ведь действовал он куда радикальнее, чем готово большинство из нас. В общественной жизни сейчас исподволь укореняется новая традиция, которую иногда называют позитивным мышлением. В самом худшем своем проявлении это такой оптимистический настрой, который узаконивает инстинктивное желание отгородиться от житейских невзгод, отрицая, что мы сами и мир вокруг нас полны боли. Это означает отринуть милосердие и заключить душу в оковы бессердечия в надежде обеспечить себе эмоциональное благополучие. У Будды, однако же, вряд ли было время на подобные экзерсисы. Напротив, он был убежден, что духовная жизнь начинается, только когда человек раскрывает душу навстречу страданиям окружающего мира, осознает, сколь они повсеместны в жизни человека, и учится ощущать боль других, даже тех, кто чужд ему по духу. Верно и то, что многие из нас не готовы к тем высотам самоотречения, до каких возвысился Будда. Умом мы осознаем, что эгоизм – это плохо. Известно нам и то, что все великие мировые религии – и не только буддизм – требуют подняться над собственным эгоистическим самосознанием. Но в своих усердных поисках освобождения – хоть в религиозном плане, хоть в житейском – мы лишь укрепляем осознание собственного эго. Многое из того, что считается религиозным, на самом деле призвано «подпереть» и усилить наше эго – то самое, к забвению которого призывали основатели вероучений. Пребывая в шорах своих заблуждений, мы думаем, что личность вроде Будды, которая окончательно и не без жестокой внутренней борьбы истребила в себе самые корни эгоизма, непременно должна была превратиться в существо бесчувственное, мрачное, лишенное искры юмора и веселости.

Но Будда, похоже, таким не был. Вполне возможно, что он временами бывал бесстрастен, но обретенное им состояние духа оказывало на всех, кто с ним соприкасался, огромное эмоциональное воздействие. Был он до такой степени неизменно и даже неумолимо добр, справедлив, спокоен, невозмутим, бесстрастен и безмятежен, что это поневоле затрагивало самые сокровенные струны человеческой души, отвечало самым сокровенным чаяниям. Его бесстрастное спокойствие не отпугивало, беспристрастность, с какой он отказывался делать различия между людьми, не отвращала – напротив, люди тянулись к нему, толпами стекались со всех сторон.

Посвящая себя образу жизни, который Будда предписывал страждущему человечеству, люди говорили, что «приняли прибежище» в Будде. Это была тихая гавань умиротворения в жестоком мире воинствующего эготизма. Об этом говорится в одной из самых трогательных историй Палийского канона. Один владыка-царь, пребывая в состоянии глубочайшего уныния, отправился на прогулку в парк, где произрастали огромные тропические деревья. Он вышел из своей колесницы и углубился в чащу, ступая между гигантскими корнями вековых деревьев. Некоторые корни вздымались над землей на высоту человеческого роста. И вдруг царь почувствовал, что их вид «вселяет в него надежду и уверенность». «Их окутывала тишина, которой не нарушало неблагозвучие посторонних голосов, они источали ощущение оторванности от обыденного мира, поистине это было место, где можно найти прибежище от людей» и укрыться от жестокостей жизни. Созерцая эти удивительные старые деревья, царь немедленно вспомнил Будду. Он вскочил в поджидавшую его колесницу и направился к месту, где в то время пребывал Будда {1} 1 Majjhima Nik a ya, 89. . А ведь поиски уединенного места, где царят справедливость и покой, места, которое способно наполнить нас верой в то, что наперекор всем житейским напастям, жизнь наша все же обладает ценностью, – не что иное, как то, чего многие жаждут обрести в понятии, именуемом «Бог». И многие, глядя на личность Будды, который преодолел эгоистическое самосознание и освободился от присущих человеку желаний и страстей, похоже, осознавали, как божественное воплощается в человеке. Жизнь Будды бросает вызов некоторым из самых укоренившихся наших представлений, но вместе с тем она может служить и путеводной звездой для нас. Возможно, нам не под силу в полной мере следовать предписанному им методу достижения истины, но пример его жизни высвечивает нам пути, идя которыми возможно усовершенствовать свою человеческую сущность и облагородить ее состраданием.

Как-то раз вечером в один из дней ближе к концу VI в. до н. э. некий молодой человек по имени Сиддхартха Гаутама покинул славившийся изобилием и роскошью отчий дом в городе Капилаватсу у подножья Гималаев (на границе современных Индии и Непала) и ушел в скитальчество {2} 2 Дата рождения Гаутамы, равно как и время его отречения от мирской жизни в настоящее время составляют предмет дискуссий. Если ранее западные ученые считали установленным, что Гаутама родился в 563 г. до н. э., а следовательно, его уход из дома можно датировать примерно 534 г. до н. э., то последние исследования указывают на то, что это событие могло произойти позднее – приблизительно в 450 г. до н. э. Heinz Berchant. См. «The Date of the Buddha reconsidered», Indologia Taurinensin, 10. . По дошедшим до нас сведениям, было ему тогда 29 лет. Отец Гаутамы, один из богатейших людей в своей местности, с детства окружал сына роскошью и всеми земными благами, каких тот только мог пожелать. У Гаутамы была жена, несколько дней назад подарившая ему сына, – однако молодого отца это совсем не порадовало. Он дал младенцу имя Рахула, что означает «оковы, неволя», потому что считал, что из-за ребенка обречен влачить жизнь, которая уже стала ему ненавистна {3} 3 Смысл имени сына Гаутамы, Рахулы (Rahula), традиционно интерпретировался как «оковы, неволя». Однако ряд современных исследователей подвергают сомнению эту трактовку. . Он жаждал «жизни открытой» и «такой совершенной, святой и чистой, словно отполированная раковина». Окруженный роскошью и великолепием в отчем доме, Гаутама чувствовал, что родные стены давят и стесняют его, что вокруг слишком много народу, что там поселилась «скверна». Ему казалось, что атмосфера дома пропитана духом мелочных забот и бессмысленных, обременительных обязанностей. В душе его крепло стремление к существованию, не отягощенному семейными узами и тихими домашними радостями, – тому, что аскеты Индии привыкли называть скитальчеством {4} 4 Majjhima Nik a ya, 36, 100. . В те времена тысячи мужчин и иногда даже женщины в поисках того, что они называли праведной жизнью ( брахмачарья ), навсегда покидали свои семьи и становились аскетами, благо изобильные тропические леса, вскормленные плодородными почвами в долине Ганга, обеспечивали их естественным приютом. Такому пути решил последовать и Гаутама.