Кристофер Прист - Груда камней

По крайней мере, острова пока оставались нейтральными, хотя в моем случае это была палка о двух концах. Если бы Сивл присоединился к Файандленду – а ведь когда-то казалось, что это вполне реально, – поехать туда не составило бы никаких проблем. Однако ничего не поменялось, остров по-прежнему никому не принадлежал и формально считался иностранной территорией.

Новость о смерти Торма добиралась до меня больше месяца. Вместе с ней пришло письмо от отца настоятеля семинарии: мне необходимо как можно скорее приехать в дом дяди и уладить вопросы, связанные с его имуществом. Оба эти послания мне переслали через визовый отдел Сеньории в Джетре. Если бы священники в семинарии знали мой адрес и письмо попало ко мне напрямую, минуя официальные каналы, можно было бы проскользнуть на остров, не привлекая внимания властей. Увы, чиновники узнали о моей поездке и приставили ко мне сопровождающего.

Когда появился официант, сержант Рит как раз слушала мой рассказ об обстоятельствах, что заставили меня совершить эту поездку, – предстояло подписать кое-какие документы, пристроить или выбросить мебель, разобраться, какие из дядиных бумаг стоит сохранить. Официант принес два меню, недвусмысленно намекая, что кухня работает только для нас. Пока мы изучали ассортимент блюд, он задернул на окнах занавески, а затем повел нас по коридору в зал.

Последняя поездка на остров Сивл состоялась, когда мне было четырнадцать лет.

Все мое время и мысли занимали школьные экзамены, и все же из головы не выходила мысль, что в конце недели мы едем навестить моих дядю, тетю и кузину. Стояло лето, и Джетра представляла собой пыльный, страдающий от невыносимой жары город среди полного безветрия. Я сижу в спальне у окна, не в состоянии сосредоточиться на учебе, прилагаю огромные усилия… а взгляд невольно устремляется в сторону моря. Сивл тогда выглядел зеленым, но это был обман зрения, цвести там было нечему.

Ползут дни, а в голове моей крутятся все возможные способы избежать поездки, предпринятые мной ранее: приступ мигрени, неожиданно разыгравшийся гастрит, а то и вовсе загадочное недомогание, подхваченное от случайного прохожего… все, что угодно, лишь бы отсрочить следующую поездку. Однако день отъезда неумолимо приближается, и нет никакой возможности его избежать. Мы вставали и выходили из дома еще затемно, спеша в холодном свете первых лучей солнца, удивительно красивом в это время года, успеть на первый трамвай.

Зачем мы туда ездили? Если не считать объяснений родителей на совершенно непонятном мне взрослом языке, поездки наши были обусловлены привычкой, чувством вины, вызванным болезнью тети Алви, а также тем, что принято именовать семейными обязательствами.

Дядя Торм и мой отец, казалось, не имели больше ничего общего. Они никогда не вели каких-либо серьезных разговоров, какие обычно ведут взрослые, образованные люди (и мать, и отец, и дядя имели хорошее образование, а вот насчет тети Алви у меня большие сомнения). Новости всегда были устаревшими – банальные семейные события, которые, едва произойдя, тут же теряли свою значимость. Все, о чем говорили эти четверо, касалось семьи и было донельзя банальным: какая-то тетка или кузина переехала или поменяла работу, племянник женился, а двоюродный дед помер. Порой из рук в руки ходили фотографии: вот новый дом кузины Джейн, а это мы, когда ходили в поход в горы, а тут Кисси, дочь вашей золовки, она недавно снова родила. Других тем для разговора они придумать не могли.

Создавалось впечатление, что у них начисто отсутствовало воображение, что они не видели дальше своего носа и даже не допускали, что в жизни существует что-то, кроме их собственного крошечного мирка. Неужели это было так? В то время меня сильно волновали подобные вопросы. После зрелых размышлений мысли мои свелись к тому, что они намеренно опускали себя до столь заурядного интеллектуального уровня, чтобы быть наравне с тетей Алви. Чтобы она думала, что ее образ жизни всеми приемлем, а болезнь не так уж и значима.

Тогда мне казалось, что так оно и есть.

А что же насчет их общего прошлого? Неужели они не могли предаться воспоминаниям? Единственным свидетельством из забытого прошлого была фотография, снятая еще до моего рождения, та, что стояла в гостиной нашего дома. И она не переставала вызывать мой неподдельный интерес. Где и когда был сделан снимок? Кто фотографировал? Был ли этот день таким же счастливым, как казалось по фото, или что-то его потом омрачило? Почему никто из них никогда не заговаривает о тех временах?

Наверняка изменения, произошедшие с ними после того, как был сделан снимок, напрямую связаны с болезнью тети Алви, поглотившей все – и прошлое, и настоящее. Она не могла думать ни о чем, кроме своей боли, всевозможных неудобствах, вызванных недомоганием, лечении, мало что понимающем докторе, таблетках с многочисленными побочными эффектами, отсутствии хорошей больницы и профессиональных сиделок.

Каждый наш визит тетя Алви чувствовала себя немного хуже. Сначала у нее отнялись ноги, появилось недержание, перестала усваиваться твердая пища. Впрочем, ухудшения в ее состоянии происходили медленно. Обычно мы узнавали о них из писем, приходивших между поездками, так что при встрече нас уже не пугали ее исхудавшие руки, выпавшие зубы или осунувшееся лицо. Присущее детям богатое воображение рисовало мне куда более страшные картины, и порой поездки приносили даже что-то вроде разочарования. После стольких часов, проведенных в жутком страхе перед встречей с тетей, меня ждал сюрприз: она выглядела далеко не так плохо! Потом, уже дома, нас опять догоняли плохие новости о ее ухудшающемся состоянии, новых болях и страданиях.

Шли годы, а тетя Алви по-прежнему лежала в кровати, обложенная десятком подушек, со свисающими на плечо волосами, собранными в жидкий хвостик. Она толстела и бледнела; как ни странно, такие изменения всегда происходят с человеком, который лишен любой физической активности и не выходит из дома. Однако дух ее был непоколебим: голос не слабел, хоть и звучал неизменно грустно, пусто и мрачно. Она сообщала о своей боли и страданиях, как о само собой разумеющихся фактах. Она не жаловалась. Она знала, что болезнь прогрессирует и однажды убьет ее, но любила говорить о будущем, пусть даже самом ближайшем: интересовалась, что мне подарить на день рождения или чем я займусь после окончания школы. Для нас она была примером непоколебимого мужества.

В каждый наш приезд тетю Алви обязательно навещал священник. Мне казалось, что из семинарии цинично присылали кого-то только потому, что знали – в доме гостит родня с материка. Священники рассказывали нам, какая она смелая, какой невероятной силой воли обладает и как мужественно несет свой крест. Презрение наполняло меня при виде этих святош в черных сутанах, лицемерно размахивающих холеными руками над тетиной кроватью и благословляющих не только ее, но и меня, и моих родителей. Порой мне думалось, что убивают ее именно священники, что молятся они не за ее здравие, а желая ей медленной мучительной смерти, и что делают они это с целью доказать своим студентам некую теологическую теорию. Мой дядя не был религиозен, несмотря на работу в семинарии. Однако религия несла надежду, и, чтобы убедить его в этом, священники решили медленно убить тетю Алви.