Сергей Костырко - Дорожный иврит. Путевая проза

— Какая?

— «Новый Барбизон».

— Барбизон — это кто?

И девушки терпеливо объяснили мне, что были когда-то во Франции такие вот художники-пейзажисты «барбизонцы», рисовавшие с натуры возле деревни Барбизон.

— Ну, раз вы группа, у вас, наверно, есть своя эстетическая программа?

— Мы пока еще формулируем ее.

— Но ведь хоть что-то про то, что вы делаете, можете сказать?

Первой программу начала объяснять Зоя:

— Художник должен рисовать руками.

— Не ногами то есть, — пояснил мне Миша.

— Ага, — сказал я.

У окна стоял Валера Айзенберг, рассказ которого я прочитал накануне, и в рассказе этом упоминался художник-авангардист, закреплявший лист бумаги на солнце, а на лист этот клавший камни и, дождавшись, когда солнце прожарит лист и чуть изменит цвет бумаги, камни снимавший, и лист с невнятной, но, надо полагать, выразительной композицией выгоревших и нетронутых солнцем кусков бумаги, заправлявший в рамку. Короче, рисовал солнцем. Ну да, теперь понимаю, о чем.

— В израильском современном искусстве, — продолжала Зоя, — мы единственные, кто делает это. Мы восстанавливаем прямую связь между рисунком и реальностью, породившей рисунок.

Дальше уже заговорила Наташа:

— На самом деле, мы — плоть от плоти современного элитного искусства, но мы решились на вот такой жест — ушли от канонов бесфигуративного искусства, замкнутого на самом себе. Мы начали рисовать с натуры. Со стороны, может, и непонятно, что это такой эстетический изыск. Но понимающие искусство люди, — таких, конечно, немного, — это чувствуют. Это тоже элитное искусство, но на определенном, новом этапе.

Аня молчала.

Я спросил, как человек, не вовлеченный в этот изыск, отрефлектирован ли в их творчестве факт включенности того, что они делают, в массовое искусство. Ну, скажем, в эстетику рекламного рисунка. Это ведь во многом похоже, скажем, на стилистику шведской рекламной графики. И в Испании я такое видел. Да и потом, рисунки Матисса и Пикассо тиражируются уже и на майках, и на этикетках парфюма.

Тут, услышав слово «массовое», за девушек вступился Айзенберг:

— Массовое бывает массовое и массовое. И что ты понимаешь под массовым искусством?

— Ну, Уорхолл — это массовое искусство или нет? Ведь делалось как эстетический жест, а стало стилем рекламы.

И тут голос подала, наконец, Аня:

— Да, — сказала она кратко, — у нас эта художественная рефлексия присутствует.

— Ну и ладушки, — сказал я и попытался успокоить Айзенберга, кинувшегося оборонять от меня высокое искусство барышень. — Я, Валера, ничего против не имею. Просто мне сказали, группа, значит, там есть какая-то своя эстетическая программа. Как иначе, если разные люди договариваются работать как один человек. О чем-то ведь они договариваются? Даже если не говорят про это. Вот я и пытаюсь понять, о чем. Я ведь не против.

— Да-да, — сказала Зоя, разминая бумажку, скручивая ее и раскладывая на сгибе темно-зеленый табак из пакетика, — мы как раз думаем об этом. Программа у нас, разумеется, есть, но не до конца сформулирована.

Предполагаемое окончание фразы «для таких, как вы» девушка, опять же из деликатности, опустила.

— А это то, что я думаю? — спросил я, кивая на табачную смесь, которую Зоя заворачивала в чинарик.

— Ну да, травка. Только не марихуана. Эта немного полегче.

— А вы сейчас покурите и начнете смеяться без остановки и плеваться?

— Не обязательно. Бывает такое воздействие, но не на меня.

— А дадите попробовать?

— Ради бога, — и протянула мне цыбарочку.

Я затянулся. Вкуса дыма не почувствовал. Немного прислушался к себе, но — ничего такого. Кроме неловкости за проделанный жест. Вернул назад цыбарочку.

— И все? — разочарованно спросила Наташа.

— И все. Это я просто, чтобы иметь право сказать: и я травку курил.

— Для галочки, да? — уточнила Наташа.

— Ага. А выставки у вас были?

— Специальной — нет, мы участвуем в коллективных выставках. В акциях разных. Скажем, на фестивале рисовали портреты с натуры. Рисунки. Народ в очереди стоял.

— И почем продаете рисунок?

— Ну, за сколько покупают.

— А за сколько покупают у вас? — спросил я у Зои.

— Долларов за пятьсот.

О как!

Когда мы в очередной раз вышли с Ирой покурить на балкон, она сказала, что Зоя художник востребованный, то есть хорошо покупаемый здесь.

Я попросил Зою написать их имена в мою записную книжку. Чтоб на Фейсбуке задружиться. Ну и вообще, автограф на память. Зоя аккуратно вывела у меня в книжке: Zoya Cherkassky, Наталия Зурабова, Anna Lukashevsky.

Ну и чтобы не томить барышень дальше своим присутствием, я оставил их в обществе эстетически близких — Гробмана и Айзенберга.

На прощанье попросил показать еще раз, чего они с нас нарисовали. Единственной, кто решился показать свой рисунок с меня, была Аня. С огромным носом, маленькими глазками и висящими под ними мешками. В принципе, то, что вижу каждый день в зеркале. Но такое типа — мужественное. И вообще — глаз притягивает. Рука у Ани хорошая. Но попросить лист побоялся — даже если рисунок Ани в пять раз дешевле, чем у Зои, для меня и сто долларов — в напряг.

Поднявшись к себе на третий этаж, я зашел в Фейсбук, нашел Зою, полюбовался африканскими лицами ее френдов и попросился в друзья. И так же попросился к Ане. Наташу не нашел.

5 ноября

(22.14, в мастерской)

Холодное утро. Облака.

Смотрел почту. Заглянул в Фейсбук и обнаружил, что уже принят во френды и Зоей, и Аней. Когда же они вообще спят?

Когда спускался по лестнице, на площадку второго этажа как раз выходил Валера Айзенберг. Тоже — на море.

Вышли на улицу. Пасмурно. Разговор про литературу. Я упомянул про «Новый мир».

— А это что это за журнал? — спросил Валера. — Это там, где редактором был этот… как его?

Я перечислил ему всех редакторов журнала в обратном порядке, начав с Василевского. На имени Твардовского он меня остановил:

— Да-да, этот вот… Твардовский. Тогда это был главный журнал для интеллигентов, если я не путаю. Этот тот «Новый мир»?

Нормально. То есть я впервые вижу, так сказать, модерниста самородного. Валера, действительно, человек талантливый. Рисует, снимает видеокомпозиции. И пишет прозу. Хорошую прозу, неожиданную, в основном про художников. Иногда даже как бы изощренную, но с неожиданными проколами в использовании слов. Может, это потому, что живет он то дома, то в Штатах, то в Израиле? И при этом все, что за пределами авангардного дискурса образца 1990–2000-х, для него, похоже, не существует.

В воду не хотелось, прохладно. Но все-таки пошел. Типа куда денешься — уплочено. Оказалось, в воде хорошо, даже лучше чем на берегу.

Читал корректуру «Зеркала».

Вернулся домой. Снова читал «Зеркало». Варил суп. Дочитывал корректуру. Спустился к Гробманам, показал Ире свою правку — несколько очевидных стилистических ляпов и всякого рода исторические неточности быта восьмидесятых и девяностых в тексте Воробьева, — почему-то очень быстро забывается атрибутика совсем недавних времен.