Андрей Балдин - Московские праздные дни: Метафизический путеводитель по столице и ее календарю

Мы начали с того, что встреча Москвы и Толстого в конце сентября 1839 года была «организованным» судьбой чудом. Тогда на Волхонке (фамильной земле ТолстыхВолконских) началось синхронное строительное действие: возведение собора и романа.

Теперь, после рассмотрения генеалогического рисунка толстовского рода, большого «волконского» календаря, после разбора никольской сказки (см. главу четвертую, Никольщина ) становится понятно, насколько глубоко было прочувствовано и продумано рукотворное чудо Левушки.

Строится собор во имя Христа Спасителя — это уже не подсказка, но прямое указание на ключевой сюжет романа: спасение Москвы (и Левушки) от небытия, от смерти. Отворение Нового (московского) Завета, нового календаря.

Толстой начинает писать книгу, тайной целью которой становится спасение во времени. Он начинает сбор, фокусировку времени вокруг нового центра, в котором, в пересечении осей времени, как в центре паутины, должен поместиться новый человек. Он, Левушка.

Паутина любви: характерное выражение Толстого.

Эта паутина любви, духовных и душевных связей — времени, не пространства — и есть Москва. Толстой начинает писать московскую книгу, где по высшему, Христову образцу он пропишет историю своего рода — всю правду о нем, о чистых и нечистых, законных и незаконных. И эта правда обернется чудом, выйдет фокус из фокусов, которым он заставит прежнюю Москву переродиться в новую.

В сентябре, на Рождество Богородицы.

Можно вообразить, каково это: наблюдать церемонию размером с самое Москву, когда все дома, разбредшиеся по долине города, вдруг поворачиваются к тебе лицом, близкие и далекие башни машут тебе флажками, церкви ставят поочередно золотые крестики в списке твоих гостей, кланяются убранные всеми красками деревья и единым вздохом поднимается синее небо. И ты видишь совершенно определенно, что Москва течет к тебе и от тебя, и ты знаешь, почему так: потому что сегодня твой праздник, вся эта церемония только для того и задумана, чтобы обнаружить тебя в центре этого неостановимого таинственного движения.

Левушка стоит у края квадратной ямы, обойденной валами, которая имеет вид перевернутой пирамиды Хеопса — перевернутой пустоты. Он стоит у края громадной воронки, в которую течет Москва. (Вот и река, что течет в его Ясной Поляне, называется Воронка , и сегодня, здесь, на Волхонке, это уже не кажется случайным, потому что это его земля .) В нем, в Левушке вынута эта огромная яма, в нем сейчас поместится вся игрушечная, праздничная Москва.

В тот день, 22 сентября 1839 года от Кремля до котлована на Волхонке вдоль дороги стояли войска; они же окружали ямину многими рядами. На бастионах выдвигались пушки и палии громогласно. После литургии в Успенском соборе по Волхонке несли главные иконы, Владимирскую и Иверскую, шли ветераны войны 1812 года, высшее духовенство и чиновничество и сам царь с цесаревичем. Спустились в яму-пасть, накормили ее прахом убиенных в войну. Служба составила род искупления: новое время началось.

Его время. Никто не знает, что это его праздник, но так и должно быть, ибо первое правило такого праздника — таинство; его результат — чудо.

Никто не догадался. Был заложен собор. В честь того события была выбита памятная медаль в трех видах, трех призовых металлах, с гулкими надписями и рисунком.

Стоит задуматься о праздничном магните сентября.

На «следующий» день, 23 сентября 1862 года Лев Толстой венчается с Софьей Андреевной Берс — в Кремле, в церкви Рождества Богородицы. Сентябрь (рождение) совпал у него с сентябрем (венчанием). Его собственный роман достиг в сентябре своей высшей, кремлевской точки. Только после этого Толстой начинает писать другой роман, «бумажный», «Войну и мир». Этот другой роман был «копией» первого: это был еще один пересказ некоего совершенного сюжета, сводящего судьбы героев в Москве.

Это нельзя назвать совпадением, иначе всякий день в этом третьем лете станет таким совпадением. Это праздник совершенного — завершенного — времени. Москва сходится с Москвой, укрывается сама в себе, саму себя переполняет. Таков этот сезон: приятия тебя Москвой, помещения тебя в Москву. С ее стороны это материнское, богородичное действие, которое одно для круглого сироты Толстого есть уже готовое чудо.

Этот прием Толстой не мог позабыть, — как можно?

У него — в сентябре — Пьер, едва приехав в Москву, совершает два важнейших действия. Не так: с ним совершается одно судьбоносное действие. Москва знакомит его с Наташей — очень вовремя, потому что одновременно у Пьера умирает отец. Пьер переходит из под крыла отца сразу под крыло Наташи. Она зовет его танцевать (как взрослая! а она и есть взрослая, она сию минуту берет под свою опеку этого ребенка размером с медведя), а он шутит, не понимая, что говорит серьезную, святую правду — я согласен идти танцевать, я боюсь спутать фигуры, но ежели вы хотите быть моим учителем…

Наташа уже ему учитель, она ему Москва.

Это похоже на танец, движение по кругу, который под вашими ногами давно начертила судьба.

Кому как не Левушке различать эти фигуры, концентрические круги московских праздников, которые к сентябрю выстраиваются воронкой и принимают вас в Москву?

Здесь конец его пьесы, в этой воронке судьбы (не реке Воронке, хотя о ней он вспоминал часто). Удивительное место эта воронка: время уходит в нее и из нее же родится. Время пульсирует, переходя из минус-пространства в плюс — через точку праздника.

Толстой стремится в эту точку, как будто умаляясь, убывая в возрасте, делаясь мальчиком, младенцем и собственно точкой в момент гипотетического слияния с материнским лоном. В свете этой ретроспективы делаются понятны многие «детские» мотивы Толстого, его категорическое нежелание стареть и умирать.

Также становится понятно его предпочтение женского начала, которое (предпочтение) сказывается в его «колдовских» произведениях так же часто, как влияние воды.

Здесь нет эротического мотива, хотя прочитать, что такое воронка времени, что прячется у Москвы за ее многочисленными юбками, было бы несложно. Нет, такие прямые прочтения Толстому не свойственны. Напротив, едва он слышит, как в женщине начинает говорить ее пол, Толстой немедленно отворачивается, словно он в самом деле маленький мальчик, или делается циничен и груб (Наташа Ростова, повзрослев, в два счета делается у него из волшебницы самкой ).

Нет, его цель возвышена, противоположна всякому физиологическому толкованию.

Пульс Москвы через точку праздника представляет собой акт духовный; так родится время— живое, синхронное с ним, пророком и начинателем Москвы.