Андрей Балдин - Московские праздные дни: Метафизический путеводитель по столице и ее календарю

Лёгко

Том II, часть III, главы I, II. Хрестоматийный эпизод: князь Андрей Болконский, путешествуя через лес, видит дуб, черный и сухой, среди прочего леса, который уже начал зеленеть. Спустя малое время, проезжая то же место, князь видит дуб также распустившимся, «молодым» и зеленым.

Князь Андрей отправляется в рязанские имения сына, в это именно время, в некрещеную весну . Он еще «мертв» после Аустерлица и потери жены, дела производит механически, вот и теперь едет по делу, в долгую поездку, и вдруг по дороге погружается в лес.

Апрельский, призрачный, прозрачный, проникнутый первым, незаметным током жизни. Тут-то и сказано волшебное слово. Лакей Петр, сначала кучеру, затем (ему мало было сочувствия кучера) барину: — Ваше сиятельство, лёгко как!

— Что! (что тут лёгкого? — с первого раза «мертвец» и не понял).

— Лёгко, ваше сиятельство.

Это о весне, князь. Но князь еще не ожил.

Тут и следует встреча с дубом: таким же, как и князь, «мертвым», сухим и деревянным.

Эта сцена в паре с той, что последует месяца через два, когда Андрей будет возвращаться после первой встречи с Наташей и найдет тот же дуб зазеленевшим, эти два разговора князя с дубом всегда вызывали у меня ощущение некоторой прямолинейной назидательности. И вообще это похоже на оперный театр: Болконский из-за левой кулисы выезжает на тройке — посреди сцены высится сухой и мертвый дуб. Князь обращается к дубу, как к другу, — и я, старик, вот так же сух и мертв, и как мы оба правы, и прочая — после чего удаляется за правую кулису. Спустя малое время появляется из-за правой кулисы, едет обратно через сцену — дуб зазеленел! Болконский выходит на край сцены и, проливая слезы, поет: нет, жизнь не кончена в тридцать один год. Господи помилуй! Непонятно, смеяться тут или плакать, — я большей частью смеялся. Давно это было; каждый из нас в свое время готов был посмеяться над толстовскими назиданиями.

Но прошло время, роман открылся с новой стороны, календарем, где нет ничего по времени случайного, где все по праздникам, и я задумался: что такое это двоение леса в календаре? Что происходит между двумя разговорами?

По идее, понятно что, уже сказано: встреча Андрея с Наташей. Юная фея коснулась «мертвеца» Болконского своей волшебной палочкой — он ожил. Ей нетрудно это было сделать в Отрадном, на своей колдовской территории, под пение из окна сиреною, при луне и посеребренном, черном и влажном пейзаже. Она еще хотела летать той прелестной ночью. Тут все просто: так распорядилась повелительница леса и духов Наташа: человек и дерево, Андрей и дуб ожили. Это действие ведьмы Наташи, которая (мы заметили это на Святки) оживает, обретает особую колдовскую силу и готовность к полету во дни языческих праздников.

И все же здесь мало одной Наташи, иначе вышло бы одно обольщение князя Андрея. Толстому нужно его воодушевление: тут и появляется спаситель Георгий. Князь Андрей возвращается летом, когда лес уже крещен Георгием. И дуб, одетый зеленью, говорит именно об этом. Первая встреча происходит в первом акте Георгиевской пьесы , вторая во втором.

Интересно, что так же двоится и сам Толстой. Он, как человек Москва, некоторым образом двухэтажен. В Толстом много от финского колдуна, языческого волхва. Он только сверху, от головы, от ума просветлен и крещен. Этим «верхним» умом он составляет расчеты и схемы, производит сухие назидания. «Верхний» ум Толстого слышен в композиции двух встреч: так правильно, так — после Георгия — должен перемениться князь Андрей. Но никогда этот сухой и ясный ум не произведет пения сирены и этого серебристого от влаги пейзажа, где за черными деревами какая-то блестящая росой крыша, … и выше почти полная луна на светлом, почти беззвездном весеннем небе.

Знаем мы это беззвездное небо и почти полную луну . Помним по Святкам — наверху, где «верхний» ум, мертво и скучно, внизу, где вода, где влажно и сами собой текут краски или, как зимой, алмазами осыпан снег — весело.

Акварелист Толстой пишет «нижним» умом. Такому Толстому нужна вода, он в «первом» этаже волхв — от слова волглый (влажный). Течение воды, ее метаморфозы, которые и делят год на сезоны, одушевляют живописца Толстого необыкновенно. Толстой двуедин, дву-умён; это позволяет ему поместить в себе, понять всякого русского (такого же двухэтажного) героя. Верхним, сухим умом он способен рассчитать и начертить рассудочного «мертвеца» Андрея, нижним, волглым — пустить по воде ведьму Наташу. Как писатель, как художник-импрессионист Толстой, безусловно, выбирает Наташу. Ему с ней лёгко.

Мы еще вернемся к этой теме в главе Поведение воды .

Так непросто, двуедино скомпонован этот апрельский эпизод «Войны и мира»; и он дважды уместен — апрельским, (Наташиным, ведьминским) и майским, Георгиевским образом, где во второй сцене лес крещен.

Москва и Толстой двуедины, синкретичны. По верху Москвы встают христианские храмы — их фундамент омывает финская вода. Москва наполовину, по верху, город, на «нижнюю» половину лес (финский). То же и с Толстым, он так же раздвоен по горизонтали: христианин поверх язычника.

Всадник Георгий на гербе столицы скачет по границе между этажами, по опушке московского леса. Бьет копием понизу, по нижней московской половине.

1 мая — День международной солидарности трудящихся.

Он же День весны и труда.

Он же древний, дохристианский Новый год.

Говорят, что Первомай учредил в Москве Петр I, прорубивший по сему поводу очередное окно в Европу. На этот раз — в зеленой стене сокольнического леса, на северо-востоке столицы. По его указанию в лесу была проведена широкая, в версту длиной, просека (тогда именовавшаяся просек , что без малейшего усилия переведено было затем в проспект и после этого снова в просек ), специально для первомайского проезда экипажей и карет, а также праздных пеших прогулок.

Тогда уж нужно называть это окном из Европы в лес: так вломился в Москву «немецкий» царь Петр: европейским пространством в зеленую пригородную плоскость.

Лес, ставший в одно мгновение парком, поместил в себе правильный прямоугольник, наполняемый в первомайские дни тысячными толпами москвичей.

Во все времена гулянье в Сокольниках было необычайно популярно. Очевидцы описывают однодневное переселение всей Москвы в заповедный парк (в 1854 году сюда прибыло до пяти тысяч карет и экипажей, не считая мелкорассеянного пешего люда). Подмосковная природа преображалась совершенно. Во всех уголках и укрытиях устанавливались наспех сколоченные столы, накрытые белоснежными скатертями, на которые водружались самовары, а сверху трубы, а сверху вывернутые вбок сизые дымы. Дробная зелень бутылок счастливым образом сочеталась с новораспустившейся листвой, на столах преобладала выпечка, а в умах, отмякших по весне, поселялось веселье. На поляны, прогалины и плеши выходили пряничного вида кукольники и скоморохи. Повсеместно заводилось пение, которое, казалось, производилось самой проснувшейся природой — ввиду необозримого количества певцов, прячущихся в кустах и кущах, а также из-за нестройности хора. Там и сям вставали легкие шатры и палатки с хлопающими на ветру разноцветными флагами. К ним без усилия можно было добавить пестро одетых москвичек, не уступающих указанным павильонам ни в размере, ни в пышности убранства. Морем разливался чай. Сокольники принимали общемосковский пикник.