Артур Клинов - Минск. Путеводитель по Городу Солнца

В детстве я не хотел стать космонавтом. Летчиком я тоже быть не хотел. Хотя многие мальчишки в нашем Городе об этом мечтали. Ведь летчики защищали страну от врагов. А космонавты вообще тогда казались богами. Каждый раз, когда кто-то отправлялся в космос, в страну приходил праздник. Я помню, как по телевизору прерывались передачи и во весь экран появлялась голова диктора. Голосом, чеканно отбивающим каждое слово, она торжественно заявляла: «ВНИМАНИЕ! ВНИМАНИЕ! ЭКСТРЕННОЕ СООБЩЕНИЕ СОВИНФОРМБЮРО! СЕГОДНЯ В МЕЖПЛАНЕТНОЕ КОСМИЧЕСКОЕ ПРОСТРАНСТВО ЗАПУЩЕН ИСКУССТВЕННЫЙ СПУТНИК ЗЕМЛИ С ЧЕЛОВЕКОМ НА БОРТУ!» Вся страна замирала, прильнув к экранам.

Человек, который гуляет по крышам Города Солнца

Дикторша рассказывала подробности о корабле и космонавтах, которые им управляют. Позже, в девять вечера, в главной программе новостей «Время» показывали видеозапись с орбиты. В телевизоре появлялось мутноватое пространство космической станции. В нем плавали космонавты, немного похожие на больших рыб, вернее, на людей-амфибий из фильма «Человек-амфибия». Они подплывали к объективу видеокамеры и, улыбаясь, что-то говорили землянам. Связь с орбитой была плохая, поэтому чтобы понять, надо было напрячь весь слух и внимание. Амфибии говорили, что полет идет нормально, сегодня они производили эксперименты с растениями и мушками-дрозофилами. Иногда для наглядности в руках говорившего появлялся какой-нибудь фикус в горшке, который, тоже, наверное, для наглядности, рука время от времени отпускала. Тогда фикус с горшком медленно и плавно улетал куда-то в верхний угол экрана. Мы следили за полетом все дни, пока космонавты оставались на орбите. Когда они возвращались, в телевизоре снова появлялась голова диктора и заявляла, что полет прошел нормально, космонавты уже на Земле. Через день-два на специальном самолете они прилетали из Байконура в Москву. Встречать их у трапа выходила Мощь, Любовь или Мудрость. Иногда сразу все. Раньше, после первых полетов, их встречал сам Метафизик. Я помню эту первую встречу, когда вернулся Гагарин. Меня тогда еще не было, но ее часто потом показывали по телевизору. Гагарин ехал в открытом лимузине по городу, улицы которого заполняли сотни тысяч людей. Они ликовали. А он улыбался и махал им рукой. По всему экрану, сверху на город летели маленькие бумажные прямоугольники, торжественно усыпавшие белым улицы, по которым он ехал. Я любил Гагарина. Но все равно не хотел быть космонавтом. Я мечтал стать художником.

В детстве Город Солнца пугал своей непонятной красотой. Лишь позже, когда я стал декадентом, мне открылся ее тайный смысл. А в детстве я любил Немигу. Она была центром прежнего Минска, его душой и телом, руслом, в которое с севера, запада и востока вливались притоки старых предместий. С юга она граничила с Городом Солнца, нависавшим над ней той частью проспекта, которая шла от площади Мудрости мимо Дворца госбезопасности в сторону парков. Когда-то тут протекала Немига, имя которой в переводе с литовского означает «бессонница», или «та, что не спит». Город возник на Бессоннице, которая, когда сюда пришла Империя, скрылась под землей – стала подземной рекой. К тому времени она пересохла от горя, от заклятья кровавых берегов, лежавшего на ней уже восемь веков, поэтому ее заковали в коллектор и пустили под Городом. На берегах Бессонницы и вырос район Немига. В детстве я часто бывал на Немиге. До того как научился оставаться дома один, освоил конструкторы и общение с телевизором, мать нередко брала меня с собой на работу. Она была начальником машиносчетной станции большой обувной фабрики, располагавшейся здесь же на Немиге. Я обожал отправляться к ней на работу, где, кроме сладких подарков от сотрудников матери, имелось столько всего интересного.

Верхний рынок

Машиносчетная станция походила на маленький цех, заполненный большими металлическими шкафами, в которых круглые сутки крутились бобины с магнитными лентами. Шкафы вели учет готовой продукции, расход материалов, насчитывали зарплату рабочим. Это был большой и древний компьютер, который занимал целый этаж старинного дома. Гуляя среди этих загадочных, тихо жужжащих огромных шкафов, я пытался представить, что в них происходит. Когда я заглядывал внутрь, находил там бесчисленное количество маленьких проводков, по которым, как мне казалось, течет какая-то умная жидкость. Она поступала в те части шкафов, куда заглянуть я не мог. От них эта «жидкость» передавалась в другие закрытые ящики. Правда, когда появлялся мастер и отпирал какой-нибудь таинственный шкаф, из него ничего не выливалось. Я опять обнаруживал там проводки, намотанные на странные черные конструкции. Кроме умных шкафов имелись на станции и другие устройства. Из одних выходил длинный, запечатанный цифрами белый рулон, который складывался гармошкой и загадочно именовался табуляграмма. Другие устройства протыкали дырочки в прямоугольниках из плотной бумаги. Понять смысл прямоугольников было сложнее всего. На каждом располагались ряды одинаковых чисел. Начинались они с сорока пяти горизонтальных нулей. Рядом, ниже, шло сорок пять единиц, затем столько же двоек, еще ниже троек, четверок, пятерок. Девятки завершали парад. Прямоугольники загружали в устройство плотно сбитыми параллелепипедами. Когда они из него выходили, правильные ряды чисел редели. В каждом несколько цифр отсутствовало. Вместо них в стройных порядках просвечивались пустоты. Смысл исчезновения чисел был мне не ясен. Может, поэтому мне больше нравилось блуждать в лабиринтах железных шкафов с таинственной жидкостью, в которой содержатся знания. Хотя в этом районе и находилось самое ненавистное место, какое можно только представить – ночные ясли, куда мать меня иногда отправляла, когда работала во вторую смену, все равно я любил Немигу. Мне было уютно среди ее нешироких путаных улиц, невысоких кирпичных домов со странными пристройками, обшарпанных стен, обросших замысловатой пастелью вековых наслоений. Немига была полна котами, бродячими собаками и множеством любопытных для меня персонажей. В ее дворах еще встречались, наверно, последние в Минске бродячие стекольщики и точильщики ножей, которые, обвешавшись нехитрым инструментом, расхаживали со двора во двор, распевно зазывая жильцов воспользоваться их услугами. Немига полнилась дурманящим ароматом лившегося из ее труб каминного дыма. Не любить этот аромат было невозможно, ведь уже тысячи лет он отзывается в нас смутным воспоминанием о тепле и спокойствии первобытного очага. Немига пахла этим сладким воспоминанием. Уже на подступах я ощущал ее дурманящий запах, пытаясь угнаться за матерью, спешившей к своим умным шкафам на втором этаже старого, наполненного историей дома. Правда, это была Немига уже губернского Минска. Многими годами позже мне попались изображения старых гравюр. Я был поражен, насколько они отличались от Минска моего детства. На них я увидел город по стилю похожий на Вильно – крутые черепичные крыши, башни костелов, Иезуитский коллегиум, ратуша. Как потом я узнал, Минск и Вильно действительно строили одни и те же архитекторы. Город был католический: перед приходом Империи на его территории находилось двадцать восемь католических и униатских костелов и лишь одна православная церковь. Только на площади Верхнего рынка стояло пять барочных костелов. Все они исчезли не после войн, а были снесены или перестроены в православные церкви в XIX веке в наказание за антирусские восстания.