Роберт Фалкон Скотт - Дневники полярного капитана

Боюсь наступления больших холодов. Трудно будет Оутсу перенести это. Ниоткуда мы больше не можем ожидать никакой помощи, разве только в виде прибавления к нашей пище из запасов, оставленных в следующем складе. Но будет плохо, если мы и там найдем так же мало топлива. Да и дойдем ли мы до него? Не знаю, что было бы со мной, если бы Боуэрс и Уилсон не старались смотреть на все с лучшей стороны!»

Из этих строк уже видно, что Скоттом начало овладевать уныние. Оутсу становилось хуже. Одна нога у него страшно распухла, и он сильно хромал. Ложились спать, поужинав чашкой какао и замороженным, чуть подогретым пеммиканом, а утром выпивали чай с таким же пеммиканом, стараясь уверить себя, что пеммикан «в таком виде еще вкуснее!».

«До склада еще остаются два больших перехода, – пишет Скотт на одной остановке, – а топливо у нас уже на исходе! Бедный Оутс вконец измучен, а мы ничем не можем ему помочь. Может быть, его силы поддержала бы горячая пища, если бы ее было вдоволь. Но боюсь, что и этого было бы недостаточно. Никто из нас не ожидал таких страшных холодов, и больше всех страдает от них Уилсон – пожалуй, главным образом вследствие самоотверженной преданности, с которой он ухаживает за ногами своего товарища. Мы не в состоянии помогать друг другу. Каждому довольно заботы о самом себе.

Мы теперь мерзнем на ходу, когда дорога трудная и ветер насквозь пронизывает нашу изношенную одежду. Но товарищи мои бодрятся, когда мы залезаем в свою палатку. Мы поставили себе задачей довести эту игру до конца, не падая духом, но все-таки тяжело так надрывать свои силы в течение долгих часов и все-таки сознавать, что еле-еле подвигаешься вперед! Мы лишь твердим: «Только бы добраться до склада» – и плетемся через силу, страдая от холода и чувствуя себя вообще отвратительно, хотя и сохраняя наружное спокойствие. В палатке мы болтаем о всякой всячине, но стараемся не говорить о еде, с тех пор как решили восстановить полные порции. Такое решение рискованно, но мы положительно не в состоянии голодать в такое время…

Бедный Оутс уже не в состоянии тащить сани. Он сидит на санях, в то время как мы разыскиваем следы. Но его терпение изумительно. Он никогда не жалуется, хотя ноги причиняют адскую боль. Но он уже редко оживляется, даже в палатке, и вообще стал более молчалив… Если бы мы все были в нормальном состоянии, то я бы мог еще надеяться выпутаться как-нибудь. Но бедный Оутс страшно связывает нас, хотя и делает все возможное и старается храбриться. Но он, видимо, очень страдает, и одна нога у него в совершенно безнадежном состоянии. Однако в палатке мы все еще продолжаем разговаривать о том, что будем вместе делать дома».

Последующие записи в дневнике Скотта становятся безнадежнее с каждым днем. «Все хуже и хуже! – говорит он. – Левая нога Оутса ни в каком случае не дотянет. Сколько уходит времени на обувание, и какое мучение, просто ужас! У Уилсона тоже с ногами дело неладно, но это главным образом от того, что он так много помогает другим. Главный вопрос для нас: что найдем мы в складе? Если и там окажется мало топлива, боюсь, что наше положение очень скверное…»

Через день после этого, 10 марта, Скотт написал, что Оутсу стало хуже.

«Он обладает редкой силой духа. Бедняга ведь должен знать, что ему не выжить! Сегодня утром он спросил Уилсона об этом. Уилсон, разумеется, отвечал уклончиво. На самом же деле нет никакой надежды. Но и без него вряд ли мы сможем пробиться. Погода против нас. Наши вещи все больше леденеют, все труднее их делать годными к употреблению!

И, конечно, самой большой обузой для нас является теперь бедный Оутс. Утром его приходится ждать до тех пор, пока почти совершенно истощится согревающее действие хорошего завтрака. А между тем следовало бы тотчас же пускаться в путь. Жалость берет смотреть на него, и мы всячески стараемся подбодрить его… Мы достигли склада вчера. Хорошего мало! Недостаток во всем. Кто тут виноват – не знаю! Утро было тихое, но потом началась метель, и мы вынуждены были остановиться и поставить палатку. Мы провели день в холоде, а кругом бушевала вьюга…»

На другой день небо было заложено, но несчастные путешественники все-таки пустились в путь. Однако скоро потеряли следы, потому что ничего не было видно, и долго бродили наугад.

«Оутс, видимо, близится к концу, – пишет в этот день Скотт. – Что нам делать? Мы совместно обсуждали этот вопрос после завтрака. Оутс, – благородный и мужественный человек. Он понимает положение, но все-таки просил у нас совета. Что же мы могли сказать ему? Мы могли только уговаривать его идти, пока хватит сил. Под конец нашего совещания я просто-напросто приказал Уилсону дать нам средство покончить с нашими страданиями. Уилсон должен был повиноваться, иначе мы взломали бы его аптечку… Провизии у нас остается на семь дней, а до Однотонного лагеря надо пройти 55 миль. Между тем, осень быстро надвигается. Мороз жестокий, и мы, несомненно, с каждым днем слабеем… Должно быть, близится конец. Температура понизилась до 43° [–42 °С]. Никогда я не предполагал, что в это время года могут быть такие морозы и такие ветры! Снаружи палатки один ужас!

Я потерял счет числам. – пишет дальше Скотт. – Кажется, сегодня 17 марта. Жизнь наша – настоящая трагедия. Третьего дня за завтраком бедный Оутс объявил нам, что идти дальше не может, и предложил нам оставить его, уложив в спальный мешок. Конечно, мы не могли этого сделать и уговорили его все-таки пойти. И он пошел, несмотря на невыносимую боль. Мы прошли несколько миль. К ночи ему стало хуже, и мы все поняли, что это конец! Последние мысли его были о его матери. Он выражал также надежду, что его полк будет доволен мужеством, с каким он встретил смерть.

Действительно, он в течение многих недель без жалоб переносил жестокие страдания и до самого конца был в состоянии разговаривать о посторонних предметах, охотно делая это, не дозволяя себе подчиняться безнадежному отчаянию. И конец он встретил необычайно мужественно. Он заснул – в надежде уже не проснуться утром. Но все-таки проснулся! Снаружи палатки бушевала вьюга. Он сказал нам: «Пойду пройдусь, может быть, вернусь не скоро!» Он вышел в метель, и мы больше его не видали… Мы знали, что бедный Оутс идет на смерть, и отговаривали его, сознавая, однако, в душе, что он поступает как благородный человек, идя навстречу смерти… Мы все надеемся в таком же духе встретить наш конец, а до конца, несомненно, недалеко…

Я в состоянии писать только за завтраком, да и то не всегда. Холод убийственный, мороз – сорок градусов [то же по Цельсию]. Мои оставшиеся товарищи бесконечно добры. Нам всем грозит опасность отморозить руки, ноги и лицо, и хотя мы все еще продолжаем говорить о благополучном исходе, но не думаю, чтобы кто-нибудь из нас верил в душе в возможность такого исхода! Мы мерзнем уже на ходу и все время отогреваемся только за едой».