Дмитрий Губин - Вне России

Самая сладкая часть Южной Карелии, что лежит к северо-западу от городка Сестрорецка и зовется ныне Выборгским районом Ленобласти, не является исконно русской ни при каких трактовках. Это финские земли, под чьим бы протекторатом они ни пребывали – шведским (по 1721 год) или российским (по 1917-й, когда Финляндия провозгласила независимость. Причем с 1808 года эта страна была автономией, за что благодарные финны поставили Александру I памятник в Хельсинки).

К 1939 году в маленькой стране, едва ставшей независимой, пережившей кровавую гражданскую войну (да-да, в Финляндии такое тоже было, только там красные проиграли), все понимали, что новая война неизбежна: страна оказалась зернышком между жерновов Советского Союза и Третьего Рейха. А поскольку по пакту Молотова-Риббентропа Финляндия входила в сферу интересов СССР, то даже выбора – с кем воевать – у финнов не было. Так что в приграничных районах формировали армию, строили укрепления, оттуда эвакуировали население. Расчет бы не удержаться, а сдержать наступление на полгода, до прихода союзников.

Далее известно, что случилось.

СССР напал на Финляндию без объявления войны, исключен был за это из Лиги Наций, союзники на помощь не пришли, война уложилась в 3 месяца и 12 дней; финны потеряли земли от Выборга и до бывшей границы, а СССР, вследствие эмбарго, потерял возможность получать авиационные двигатели из США. У финнов был убит каждый четвертый солдат, у советских – четверо из десяти. Часть красноармейцев попросту замерзла насмерть в морозы, выполнив роль щепы на том лесоповале, где все делается числом, а не на уменьем. Существует, кстати, точка зрения, что эту информацию крепко-накрепко намотал себе на усики Гитлер.

Описание Зимней войны, Talvisota, я опущу; опущу и период вплоть до 1945 года, когда Финляндия потеряла Южную Карелию вторично, плюс – о чем у нас опять же мало знают – принуждена была выплачивать СССР репарации и контрибуции в размере 250 миллионов долларов в тогдашних деньгах (около 3 миллиардов долларов в пересчете на нынешние). И платила: эшелоны со станками и техникой шли в СССР вплоть до 1952 года. Я видел снимок 1946-го года с президентом Маннергеймом в санях: подпись гласила, что, поскольку весь бензин уходил в СССР, Маннергейм велел его остатки отправлять на село и запретил чиновникам пользоваться автомобилями, причем начал с себя.

Для меня куда важнее объяснить природу моего нынешнего стыда. Ведь это чувство среди петербуржцев, проводящих летние деньки на карельских дачках, разделяет мало никто. «Ну да, была война, и что теперь, назад все возвращать?» – такова примерно точка зрения питерского дачника. «Чего ж ты не требуешь извинений американцев перед индейцами, которых они завоевали и поубивали?» – ехидно спрашивают меня они, если я все же ввязываюсь в спор (а я, бывает, ввязываюсь: американцы перед потомками тех индейцев все же повинились).

Дело в том, что мой стыд имеет основу, несколько отличную от естественного стыда за не вполне славное прошлое собственной страны, выступившей в роли агрессора, укравшей земли соседа и укокошившей тьму народа, – а затем ни чуточки не раскаявшейся.

Я довольно отстраненно (или, если угодно, цинично) смотрю на историю, поскольку полагаю, что победителей не судят. Другое дело – кого считать победителем. Тут у меня с согражданами существенные разногласия. Для меня победитель не тот, кто водрузил стяг и принял капитуляцию. Для меня победитель – тот, кто сумел с наибольшей выгодой реализовать последствия войны. По этой причине я не испытываю ни малейшего чувства вины за победу Петра над шведами, в результате которой средь топи блат, на месте приюта убогого чухонца вырос град Санкт-Петербург – полночных стран краса и диво. То есть вырос, со всеми своими дворцами, башнями, темно-зелеными садами, на месте черневших по мшистым, топким берегам избушек, – а не наоборот. Чувствуете разницу? Если бы Петр шведов победил и в результате победы разрушил Стокгольм, застроив его убогими избушками – вот это бы я считал поражением.

И американцы на месте индейских вигвамов основали самую передовую, по крайней мере в экономическом плане, цивилизацию, что, с моей точки зрения, их оправдывает, а то, что они при этом ощущают вину, еще и делает им честь.

Не знаю, случалось ли вам пересекать русско-финскую границу на автомобиле. Я проделывал это десятки раз; зрелище еще то. Два способа жизни на одной и той же земле: химически чистый эксперимент.

Результаты его поражают, начиная с самих погранпунктов: это здания-близнецы по разную сторону границы (близнецы – потому что наш выстроила финская сторона в порядке, так сказать, шефской помощи младшему (по разуму) брату). Только у финнов водители и пассажиры проходят контроль внутри, в тепле и в строгом порядке, а у нас – на улице на морозе, перебегая из одного окошечка в другое и заполняя друг у друга на спине декларации: очереди, непонятки, какие-то блатные машины и люди, обычный русский бедлам, который я еще в 1998-м в деталях описывал тогдашнему начальнику пограничников Бордюже (он пригласил меня на Лубянку, в кабинет Берии; мы проговорили час; не изменилось ничего).

Примерно так же, как погранпункты, соотносятся друг к другу и дороги (по финским грунтовкам я спокойно ездил на 90 км/ч, а по приграничной дороге к Светогорску, то бишь Эсно, лучше передвигаться на танке), и поля, и леса, и фермы, и озера. В Финляндии из многих озер можно пить воду, там девственная чистота, как при сотворении мира – а близ нашей дачи не знаю ни одного, берег которого не был бы усеян битыми бутылками и рваными кедами. То же и с жильем, и я даже не про непременное наличие у финнов в загородных домах теплых клозетов и саун. Я про архитектуру, в которой финны никогда не пытаются выдать себя за тех, кем никогда не были. Они не строят вилл, фазенд, замков, дворцов, барских усадьб, вообще всей этой фальшивки; финский конек – простой дом, идеально вписанный в природу. Построить поселок на 50 коттеджей так, что из каждого окна виден лес – это их величайшее умение.

У меня была какое-то время иллюзия, что загаженность Карельского перешейка исчезнет вместе с советской властью. Теперь понимаю, как наивен был. И если старые садоводства «на 6 сотках» ужасают убогостью, то новые «поселки миллионеров» – хамством втыкания в пространство.

Порою в садоводствах я встречаю машины с финскими номерами: это потомки тех, кто отсюда был выселен, ищут свои старые фундаменты. Зря они: больше нет ничего.

Недавно я свернул с обычного дачного пути на дорогу от Зеленогорска до Полян, то бишь от Териок до Кирккоярви. Там должна была находиться построенная в стиле ар-деко усадьба Мариоки, которую дореволюционный министр госимущества Картавцев подарил своей жене Марии Крестовской. Крестовская покровительствовала искусствам, в Мариоках бывали писатель Андреев, художник Серов. Я нашел эту усадьбу (ни единого указателя с дороги) – точнее, то, что осталось: перекореженные взрывом руины на месте дома и церкви, разоренную могилу владелицы. Стенд, установленный по перестройке, свидетельствовал, что еще в 1939-м усадьба была цела. То есть не финны, а наши взорвали.