Зоя Ерошкина - Клавка Уразова

— Про любовь? — улыбалась та.

— Можно и про нее. Вообще про жизнь, про нашу советскую, чтоб про горе поменьше было.

Сама удивлялась, как спокойно через месяц встретилась со Степаном. Поговорила и, получив деньги, даже сказала, что завтра же купит на них костюмчик сыну ко дню рождения.

— Через два месяца, изо дня в день, как раз два года будет. — И, увидев, что он смотрит на нее, чего-то ждет, поторопилась уйти. Оглянулась у ворот, увидела пустую улицу, а думалось, что он еще стоит, пожалела: «Что на самом деле, не Кирюшка ведь. Можно бы и поговорить по-хорошему».

Летом проводила длинные вечера за книгой, в кино, и как-то утихла боль, прошла горечь, отступили сомнения. «Ничего, переживется. От этого не умирают, — усмехнулась, — не уезжают». И ошиблась.

В день рождения, когда, пользуясь сухим осенним днем, Клава и Петровна убирали остатки с огорода, а Витюшка в новом костюмчике сидел на ящике, через забор поздоровался Степан.

— Давай посидим, покурим, — сказал он другому, с кем шел.

— Милости просим, посидите, нам веселей, — отозвалась Петровна, — только прясла-то у нас разошлись сидеть вам на них неловко. Поправить бы надо, да нам с ней не под силу.

— Не надо, сделаем сами, — нахмурилась Клава, увидев, что Степан уже оглядывает, что надо сделать.

— Ну-ка, сынок, — снял Витюшку с ящика, — неси топор. Ох, и костюм у тебя… Хорош. Неси.

— Топол? Я сейчас… топол.

— Куда тебе, постреленок, — подхватила его на руки Петровна. — Пойдем вместе.

Степан глядел им вслед с той же улыбкой, какую Клава видела только раз, но запомнила надолго. Одним взглядом она окинула, как в себя взяла, и эту улыбку, и его еще более посветлевшие от солнца волосы, и тронутое загаром лицо, резко отличавшееся от светлой кожи на груди, видной в раскрытый и откинутый ворот косоворотки. И заметила, что он как-то особенно смел и весел.

— Хитришь? Не один, значит, не прогонят.

— А это брат. У меня от него ничего не скрыто. Зачем привел? А чтобы у сына дядя был. Мало ли что…

Не то испуганная, не то обрадованная, не зная, как быть, Клава взглянула в сторону, встретила внимательный взгляд таких же темных, как у Степана, глаз, в которых не было ни осуждения, ничего плохого. Человек просто хотел понять, какая она, улыбнулся и, шагнув к ящику, сунул какой-то сверток.

— Племяшу кое-что, — сказал вполголоса.

— Спасибо. Наскочили вот на работу, лучше бы не останавливались, — с трудом нашлась что сказать Клава.

Она поймала себя на желании поправить платочек, из-под которого, наверное, выбились волосы. «Ладно, что хоть платье хорошее не сняла». И вдруг еще больше смутилась, опустила глаза, и от этого стал особенно заметным ее нежный рот, мягкая линия ее щек. Вся она, сильная, молодая, была по-особому на месте в этом огороде, с лопатой в руках. Но в глазах Степана и его брата прочла, что все у нее в порядке, все в ней для них хорошо, и оправилась от смущения… «Пришло же в голову… Ну, посмотрят, да и уйдут… Только и всего. Не гнать же».

— Какая это работа? Минутное дело. Тем более, что и впрямь не женское, — продолжал разговор брат.

— А мы не разбираем, женское или мужское, лишь бы силы хватало.

— Тебе все под силу, — неожиданно сказал Степан, и от этих слов, в которых были и обида, и упрек, все спокойствие Клавы, вся уверенность последнего времени и даже последних минут — все оказалось обманчивым. Чтобы скрыть волнение, подняла упавшую из рук лопату и вернулась на гряды. Она понимала, что Степан не может вести себя при брате иначе, не может скрывать близость, но его смелость испугала ее. Ей хотелось уйти, но она не знала, как это сделать, и не узнавала себя в этой растерянности. Почему так? Когда это она терялась раньше? Крикнула бы: «А ну вас». Выкричала бы все, что пришло в голову, спрятала бы за криком все, что внутри. И уже чувствовала, как от этих дум поднимается нужная злоба: «Нашли дуру, пришли рассматривать». Но…

— Топол!.. Вот топол! — закричал Витюшка. — Дяде топол, я сам… сам… — и забился на руках у Петровны.

И от этого тонкого голоска спала злоба, и хотя усмехнулась Клава — «Погибель ты моя», — но звучало это как «отвел ты от матери беду». Поняла, как безобразна была бы ее злоба. Глубоко вгоняя в землю лопату, она копала и копала, как будто ни до кого и ни до чего ей не было дела.

А малыш, вырвавшись из рук Петровны, не отходил ни на минуту от Степана, поправлявшего забор. Он приседал на корточки, чтобы лучше заглянуть Степану в лицо, восторженно вскрикивал: «Ух как!..», когда тот вбивал глубже в землю расшатавшиеся столбы: «Ух как!» и сжимал кулачки, как бы собирая всю свою силенку, чтобы помочь…

— Э, да ты, я вижу, работяга, — тихо говорил Степан. — Ну-ка гляди, сынок, так, что ли? Стукнем еще раз?

— Ага, стукнем лаз… Я сильный… Еще стукнем… лаз…

С горькой усмешкой встретил Степан улыбку брата, спросил глазами: «Что тут станешь делать, а?» И по тому, как брат опустил голову, понял его ответ: «Нелегкое дело».

Все видела Клава, все поняла, но продолжала копать; нельзя было схватить мальчика и уйти.

— Смотрите-ка, мужик к мужикам и льнет, — пошутила Петровна. — И мать забыл… — И, поняв по лицу Клавы, по ее сдвинутым бровям, что ей надо, сказала: — Как бы не замерз, похолодало уж.

Но Витюшка уцепился за Степана, и тот подкинул его вверх, хотел удержать у себя, поиграть, но, встретив потемневшие глаза подошедшей Клавы, нехотя отдал.

— С твоей матерью разве поспоришь? Ну что ж, брат, пошли дальше. Прощайте. Ну что там спасибо, не за что. Прощай, сынок, — повернувшись к Витюшке, поймал взгляд Клавы. — Всего, пока…

Первый раз она видела Витюшку на руках Степана, видела, как не хотелось ему отрывать от себя его ручонки, поняла по лицу брата, что сказал ему про нее Степан не плохое… И вдруг показалось ей, что есть что-то новое, о чем он хочет поговорить, потому и сказал: «Пока».

Но ничего не было и не могло быть нового. Поздно ночью, вернувшись с огорода от Степана, она долго стояла, прислонившись к косяку двери, глядела на свой угол, залитый лунным светом; знала, что должна уехать, что другого выхода нет. «Нажилась… Только и было, что год. Иди, ищи опять угол в чужом доме. Было тебе сказано, чертова голова, что уедешь, и скулить нечего. Бить тебя некому!»

Не было слов, была злая уверенность — должна уехать. Не было, совсем не было зла на Степана, знала, что слабее он, чем она, меньше у него заботы о Витюшке, о детях; и видя даже в этом его любовь к ней, прощала, но тем труднее было от него отказаться.

Утром, когда она уходила с Витюшкой в ясли, остановила Петровна.

— Клавдия, погоди. Поняла я все, увидела, как на ладошке: рядом им стоять нельзя, сразу видно, что родня. Это уж не скроешь. И не по баловству он к тебе зашел, а видать, не вытерпел, и ты — ночью-то… слышала я. Женатый, что ли?