Зоя Ерошкина - Клавка Уразова

И уже думала, что не хочет здесь жить, даже неделю. Вспоминалось все оста пленное, последние дни… Вспомнилось, как остановился Степан в дверях вагона, сказал: «Прощайте». — Понимал он все-таки, что она не вернется, или нет? И хотелось, чтоб узнал он, да и все другие, что и у нее есть родной дом, а у сына — и дед, и тетка, как у всех людей.

— Хороший у тебя парень, — сказал отец, когда остались вдвоем. — Как же ты так? Знала ведь, что женат. Ну, твое дело. А мы вот так и живем без большой радости, как видишь. Радости нет, — и, помолчав, найдя спички, закурил. — На работу не жалуюсь, можно сказать, ценят меня даже, как старого работника, ну, а дома, сама видишь, — запустение. Софья, понять не могу от чего, а выросла мухомором ядовитым. Слова не скажи, один ответ: «Не учи, надоел со своими наставлениями да нытьем». Ни до чего ей дела нет, сидит у себя, даже дверь на крючок закроет, или, уж не знай где, треплется с такими же, как сама, пустомелями. Одного только и добился, чтобы к себе никого не водила, не приваживала. — Заметив, что Клава передернула плечами, сказал твердо: — Дом есть дом, он не для чужих людей, а для семьи… он для покоя…

«Как же, помню, тебе бы от всех отгородиться, да и только», — подумала Клава, но сидела, терпеливо слушала, решив, что ни о чем не будет спорить, как не спорила и раньше, когда в школе говорили одно — советское, а дома мать и он — другое, «досоветское». Может быть, оттого и отбилась она от школы и от дома и моталась между ними, что не знала, где правда. Да и что спорить, когда его не переделаешь? Наверно, и Софью этими разговорами засушил. Такой уж уродился, всегда с ним тяжело было. И невольно вспомнила Прасковью Ивановну. Ведь и она тоже не молода, а около нее не одной ей, Клаве, а и другим легче было все понять, легче было жить.

«Ах ты, беда! Будет душу рвать этими разговорами, — не выдержав, подумала про себя Клава, когда он начал говорить о тяжести жизни, о непорядках ее. — Ну уж нет, не думай, я с тобой заодно ныть не буду», — и сказала:

— Брось, папка, я мало что понимаю, но только, так и знай, я целиком за советскую власть. Я ее судить не согласна. Если что, и верно, неладно, так у нее дела столько, что все хорошо, скоро, да еще, как ты говоришь, легко и не сделаешь. Ты лучше об этом со мной совсем не говори.

— Это что же, как живете-то? Отца-то что так запустила? — мягко, как могла, спросила она на другой день сестру, но, увидев, что та вздернула головой, не удержалась. — Совсем, что ли, тебя твоя машинка застукала? Тоже мне, не нашла другого дела в жизни. За легкостью погналась, видно?

И, получив в ответ сердитый взгляд, плюнула ей вслед и начала, — уж очень все было не по ней, — чистить, мыть, стирать и чинить рассованное по углам и ящикам грязное рваное белье, приводить все в порядок, печь давно забытые ими пироги. Никто не возражал. Сестра, приходя с работы, закрывалась у себя, погружалась в чтение или вышивание «картин», если можно было так назвать пестрые тряпочки с подобиями башен, кораблей и уродливо перекошенных лиц. Отец радовался готовому горячему обеду, порядку в доме и брался за внука, светлел весь от тоненького голоска: «Деда… мой деда».

— Витюшок, дай деду покой. Ты бы лег, папка, отдохнул, — говорила Клава.

— Не мешай нам. Делай свое дело.

Дела хватало, но она уже решила: «Заверчусь я с ними да с домом так, что уж ни о какой работе и думать не придется. А без работы… значит гляди из чужих рук, как иждивенка, ни копейки своей, ни воли, сиди — дом сторожи да их обхаживай, и за это на меня же будут косые взгляды кидать, про лагерь вспоминать да спины поворачивать. Нет, не выйдет дело. Только ссоры будут».

Деятельная по натуре, она не могла без раздражения видеть их равнодушие ко всему, что их окружало, их нежелание тратить силы даже на самих себя. Крыша протекала, печи дымили, дом осел, двор был завален мусором. «Нелюди, — злилась молча, — безрукие. Да тут бы сад какой мог быть и огород. А, да провались они, смотреть неохота! Хватит!» — И сказала:

— Ну, отец, нагостилась, пора ехать. Доставай нам билеты до… — назвала город, куда были письма от Прасковьи Ивановны. — Хочу я попробовать перейти. Остановиться у меня есть где, на работу, думаю, возьмут, характеристику мне дали, посмотри сам, лучше не надо. Да чего там, были бы руки, а работа найдется. А если не выйдет, то катну назад, рады будут. К вам уж не заеду, времени не хватит. Вот деньги — доставай.

— Не торопись, успеешь.

Но когда вновь напомнила о билете, услышала:

— Никуда не поедешь. Рассуди-ка сама, если ума хватит. Говоришь, что у сына отец есть, а на мой взгляд, нет его, раз мальчонок по чужим домам будет мыкаться, без роду, племени. Куда это годится? Здесь у него и дом, и семья, а вместо отца — дед! Замена неплохая, — он притянул малыша к себе, посадил на колени. — Да даже думаю так: усыновлю его и все. Долго ли я протяну? Все ему останется. И ты сообрази, что с тобой было плохого, все отойдет, потому что никто вас здесь не знает, а за моей спиной и допытываться не будет. Если ты ему верно мать, по-настоящему, то и разговаривать тебе не о чем.

— Без работы не смогу я. Не привыкла из чужих рук глядеть.

— А чужих-то у тебя здесь и нет, только мои. Подрастет ребенок, и работать пойдешь, сам пошлю. Отец, говоришь, дает на него, вот тебе и твоя копейка. Буду я давать на хозяйство, что останется, что сэкономишь — твое. Тебя многому, вижу, жизнь научила. Ну, когда надо будет, попросишь, дам.

«Ой, нелегко дашь, — подумала Клава, зная, что он скуповат. — Как жить будем во всем разные? Одинаковое-то у всех только упрямство, да еще такое, что никого переделать нельзя».

Видела все, что могло быть трудным, тяжелым. Будь она одна, и думать бы не стала. Понимала, что не из любви к ней или Витюшке оставляет ее отец, а просто из необходимости иметь в доме работницу, человека, который бы о нем заботился. Но в то, что не обидит он Витюшку, что малышу будет хорошо, верила. Сама боялась жизни опять где-нибудь в углу с неведомо какими людьми, когда ребенок подрастает и уже ловит каждое слово, понимает все, что делается вокруг. «Что же делать?»

Взглянула на отца, увидела в его глазах, что он ждет ответа, боится отказа. «Не тот он уже теперь, сдает, стареет».

— Софья-то загрызет… — начала она, но отец откровенно рассмеялся:

— Тебя-то? Как бы ты нас не прижала. Это скорей. Софья и мне и тебе не указ. — И, видя ее колебания, добавил: — Не она, а ты хозяйкой дому будешь. Ты старшая.

Но она позвала сестру и, когда та встала в дверях комнаты с явным нежеланием разговаривать о чем-нибудь, прямо спросила:

— Отец велит остаться, не уезжать. Что ты скажешь?

— Раз велит, его дело. Мне ни жарко, ни холодно, — и Софья закрыла за собой дверь.

Только тогда, неожиданно для себя, поняла, что остается. Оглянулась на все безрадостное и дрогнувшим голосом сказала: