Зоя Ерошкина - Клавка Уразова

Посадила все и впервые в жизни с жадным любопытством ребенка, с раздумьем взрослого человека смотрела, как борются слабые саженцы за жизнь, как дает земля силу тому, что ею рождено. Смотрела с волнением на каждое поникшее деревцо, боялась неудачи. Улыбалась каждой оживающей веточке, чувствуя к ней такую же нежность, как к сыну.

— Не лезь, папка, сделай милость, — ревниво не подпускала она отца к своим посадкам. — Я, когда работаю, не люблю, чтобы вмешивались. Смотри-ка, вон сына нашлепала раз-два, понял материн характер, ни к саженцам, ни к грядкам близко не подходит. Вить! Витек! Ну-ка иди сюда.

Круглоголовый, шустрый, подросший за зиму Витек кинулся, сделал несколько шагов и остановился у начала гряды, качая головенкой.

— Нельзя. — И удивленный смехом матери и деда, напомнил: — Мама казала ни… ни….

— Видишь, как вышколила. Так и ты — «ни-ни»…

Больше всего изводила поливка. Плечи болели от коромысла, а посадка требовала воды все больше и больше.

— Ну тебя, чем охать да жалеть меня, — сказала она отцу, — сел бы да обмозговал, как провести воду с улицы из колонки во двор. Земляную работу, какая нужна, я сама сделаю, на другое урву от хозяйства так, что и не заметите. Ну, малость доплатишь.

— Ишь ты… Натура у тебя на все широкая. Размахнулась. Обойдешься и так, жили и без этого.

Но, как во всем, Клава не обошлась и тут, хотя пришлось ходить из дома в дом, уговаривать соседей, чтобы присоединились к этому делу.

Пожалуй, впервые она стала в те дни не Клавой, не дочкой Уразова, а Клавдией Ивановной.

— Слышал, как твою маму-то? — смеялась, болтала с сыном. — Хозяйственная и находчивая, говорят, вы женщина, Клавдия Ивановна. Слыхал? То-то хвалят теперь, а то отнекивались: «как» да «что», всю душу вымотали, черти неповоротливые. Да сообща-то никакая работа не тяжела. — И засмеялась, вспомнив, как весело, дружно работали, как слушались ее шутливой, задорной команды, как все, притихнув в своих дворах, ждали первых струек воды, а потом заговорили, закричали разом: «Пошла! Здорово! Бежит!..»

И еще как-то, не желая, прячась от себя, с улыбкой вспомнила завистливые лица некоторых женщин, недовольных тем, что она, Клава, не уступала в работе мужчинам, была с ними весела, отвечала улыбками на улыбки, шутками на шутки. И хотя никто ни в чем не мог ее упрекнуть, заподозрить, сама она знала: «Чего уж тут… не против бы ты была, Клавдия Ивановна, если б, в старое время, и покрутить кое с кем малость, да сын тебя в этом урезал. Хозяин ты мой! Тоже, от горшка два вершка, а матери никакого Хода не даешь. Отцвела, думаешь, у тебя мать? Только ей и осталось, что назад оглядываться, сердце рвать?»

Говорила и не верила. Другое хотелось сказать: «Нет! Не отцвела еще! Нет!»

Принялся сад, зазеленел; юношески гибкий, поддавался каждому ветру. Полюбилось вечерами сидеть на крылечке, охорашивать глазами каждое деревце, видеть его сильным, уже цветущим. Но бывало, что в эти тихие, ласковые вечера наплывало острое чувство одиночества.

Еще жила любовь к Степану, жила без всякой надежды на встречу, жила только немногими грустными воспоминаниями, сознанием, что он есть и тоже вспоминает. Но она не перестала быть молодой, жизнерадостной женщиной, и при этом глубоком, но безнадежном чувстве, а может быть даже в силу его, она толковала не только по Степану, а просто по жизни, просто как женщина.

И она поняла это, когда как-то ранней весной зашел тот, за которого так боялась жена, посмотрел все, похвалил, кое-что поправил.

Была она уже, несмотря на прохладу, в светлом, летнем платье с открытой шеей, руками, чувствовала себя легкой, ладной, а с ним и совсем повеселела: смеялась, не думая ни о чем, кроме того, что ей хорошо, радостно, показывала сад этому просто приятному случайному человеку так, как много раз это делала в своих думах Степану.

— Веселая вы, Клавдия Ивановна.

Она перестала смеяться, удивилась: «Вот как. И ты тоже… Веселая? Да, наверно, от природы смеху мне было дано много, но только ушел он весь на то, чтоб от горя спастись, не то обглодало бы оно меня до костей». Думала это, глядя на него, и вдруг поняла, что прочел он в ее глазах ее любовь, ее тоску.

Замолчал и он. Только через некоторое время, глядя прямо в глаза, сказал:

— Где бы вам тут георгины посадить? У меня есть красные, как кровь. Они бы вам все скрасили. Ну, и обо мне бы напоминали, — и сразу же, видя, как она нахмурилась, потемнела, добавил: — Это я шутя, конечно.

И хотя Клава вместе с ним выбрала место для цветов, спорила, опять смеялась, но, когда он уже уходил, ее словно уколола мысль: «Еще вообразит, подумает, что о нем страдаю», и она крикнула ему вслед, что не надо, ни за что не надо ей цветов, негде их посадить.

Но память чисто по-женски взяла, не могла забыть этот неподаренный подарок, и непосаженные георгины цвели на выбранном для них месте для нее одной, и она, улыбаясь этой своей выдумке, оправдывалась: «Чего там… живая ведь я, не из дерева. Рада, что кто-то взглянул ласково. Нищему доброе слово и то в радость. Вот как ты теперь, Клавушка? А раньше ты и не задумалась бы, закрутила. Неужели, и верно, я строгая, как бабы сказали, стала? Цветов и тех побоялась, сижу, как дура, выдумываю их. А вот и нет! Все равно не строгая. Та бы всеми молитвами отмолилась, всякую бы мысль об этом отогнала: „Чур меня, чур меня“. А я? Мне что? Даже и еще приходи, если любо, — не выгоню, посмеюсь, поговорю — разве не тоскливо мне, что живу никому не в радость? Но и только. Больше ничего не будет, через сына я для тебя не перешагну. Не жди. Да ведь ты сам меня, черт ласковый, первый назвал Клавдией Ивановной, уважение показал. Так пусть так и будет». Но тут же, немного позднее, думала: «Ох, Клавдия, Клавдия, неужели ты так на всю жизнь с нетовыми цветами и останешься? Ведь и Степан-то у тебя вроде этих цветов… Нет ведь у тебя его… Нет! Для кого ты себя бережешь?»

Очень бедна была ее жизнь, голодна душа, очень она была одинока. И лишь много позднее, вспоминая этот год, поняла, как легко она могла тогда взбунтоваться против того, что любовь к сыну обрекла ее на такое безрадостное существование. Могла она тогда вернуться к старому и, даже любя Степана, тоскуя о нем, найти другого, других… Но этого не было и, может быть, именно потому, что устояла, она и улыбалась красным, как кровь, георгинам, которых никто, кроме нее, не видел и не мог видеть.

Несколько позднее, в самом начале лета, была у Клавы встреча, которая и напугала ее, и заставила еще раз над всем задуматься.

Мелькнуло перед ней в рыночной толпе знакомое лицо. Сразу вспомнила — Дуська Шкода из лагеря — и постаралась уйти незамеченной.

Но, расставив руки, лагерная подруга задержала ее с самым радостным, но вместе с тем угрожающим видом: