Зоя Ерошкина - Клавка Уразова

Окоченевшая в пустоте и безлюдье отцовского дома, Клава как будто распрямлялась в общении с людьми, в общей работе. И тут, как всегда, не желая быть хуже других, даже мужчин, она напряженно присматривалась, мысленно примеряла себя к каждой работе. И скоро, видя, как нужны в депо люди, чувствуя, что уже кое-чему научилась, перестала бояться грозного мастера: «Погоди, придет такой случай, сам попросишь, рад будешь, что у тебя под рукой окажусь».

По вечерам отодвигала от отца книгу, выводила его из терпения вопросами.

— Успеешь, начитаешься. Конечно, потому и спрашиваю, что не понимаю. А ты хочешь, чтоб я сразу все в депо поняла? Давай рассказывай. Все равно не брошу, ни на какую другую работу не пойду.

Нигде война не чувствовалась так, как на линиях железной дороги. На глазах Клавы шли непрерывным потоком сплошные ленты открытых платформ с «техникой», непрерывные ленты теплушек с «живой силой», эшелоны с ранеными, эшелоны за ранеными, эшелоны с эвакуированными. Нет, она не уйдет! Пусть самым маленьким винтиком, но она будет тут в этом большом деле. Это не то что чулки вязать, бабью работу тянуть.

— Легко говорить деду «брось», а что ты мне тогда, сын, скажешь? — говорила она с Витюшкой по дороге в детский сад. — Спросишь: «Что, мать, струсила? ума, верно, у тебя не хватило? а другие как же, хуже, что ли, ты их?»

— Ты лучше, — поднимает на нее глаза малыш.

— Потому и не брошу. Шагай, сын, шагай… Ну, что ты? — не вытерпев, брала на руки, прибавляя шаг. — Так-то скорей дойдем.

— Я рисовал вчера… красную кровь. А Петя из средней группы взял солдатика и разрезал. Говорит — бомбой разорвало. Я не хочу так, бомбой чтоб…

— Ш-ш… И не надо так. Не надо, — и, крепко прижав к себе, целуя, старалась прогнать с его личика страх. «О чем они там думают? Куда смотрят? — сердилась на воспитательниц. — Неужели нельзя отвлечь ребят от войны на что-нибудь детское?»

И вечером была уже у заведующей садом и ушла довольная, что ее поняли, что она правильно все сказала, что с ней дружески простились, как бывало в яслях.

— Вы уж, пожалуйста, меня простите, может быть, я что и не понимаю, не в свое дело лезу, но ведь сын-то мой. Не надо, чтобы детишки таким страхом жили, — сказала уходя, и сама была довольна, как это у нее все вышло хорошо и вежливо: «Не только кричать умею!»

Но вскоре, когда заведующая стала требовать, чтобы матери вовремя брали детей домой, устроила Клава целый бунт: кричала, что не могут они, те, которые работают, бросать дело, если оно срочное и прямо для войны, что стыдно держаться за часы, когда война никаких часов не знает. Слушать не хотела заведующую, которая говорила, что не имеет права перегружать свой персонал, и всем было ясно, что уладилось дело только благодаря горячей, резкой настойчивости Клавы; согласились и няни и неработающие женщины разводить ребятишек по домам.

— Сообразите-ка, женщины, о чем просим. Только чтоб отвела каждая двух-трех ребят. Ведь работа-то не только мужику впору, а еще и грязная. Глядите-ка, — развела руками, загрубелыми, в крепких ссадинах, с грязью, въевшейся в поры. Была она в старом отцовском потерявшем цвет пиджаке, в латаной юбке, все лоснилось, было в пятнах от мазута, но и в этой одежде была она статна, ловка, а платок был светлый, даже нарядный, и оттенял ее свежее, энергичное лицо: — Неловко же такой в садик заходить, ребенка на руки брать, одевать, — И когда она посмотрела на всех, рассмеялась, всем показалось, что она нарочно напускает на себя резкость и грубость, настолько мягкой была в улыбке и в смехе.

— Да ваш-то муж позавчера не лучше, наверное, пришел, — обратилась она к изящно одетой женщине с недовольным, недоумевающим лицом. — Уж он свое инженерство не жалеет, у него уж и впрямь все для войны, как по броне полагается. Вам от него никак отставать нельзя, — и сверлила глазами нежные, холеные руки, которые та старалась спрятать. — Неинтересно получается при таком муже, да нежно жить. Берите-ка на себя парочку ребят, а то и трех, и весь разговор. Разве это дело, — снова сдвинув брови, оглянула всех женщин, — что здесь ребята наши изнывают, там у нас за них душа болит, а вам, — совесть-то где? — жалко час какой-то из целого дня отдать? — Старалась говорить спокойно, но в груди кипело — так бы и отругала кого следует, особенно эту, уж больно «культурную».

Удержалась. Но вся вспыхнула, когда заведующая, — «мне одной!» — на прощанье протянула руку и сказала:

— Оратор вы хороший и вообще молодец.

— Может, и напрасно кричала, бывает со мной, — лукаво улыбнулась: — такой характер. — И отошла к кучке женщин, обрадованных, что по вечерам не придется разрываться между работой и детским садом.

Не только город, но и вокзал был переполнен, забит эвакуированными, которые ждали направления в ближайшие села и деревни, ждали транспорта туда, хотя бы для детей, для больных и стариков. Необходимость дать этим людям какой-нибудь кров создала своеобразный поселок «Хвост», длинный ряд теплушек на одном из запасных путей.

В полутемных теплушках было тесно. Люди размещались и спали не только на нарах, но и просто на полу, кинув под себя все то немногое, что имели, — верхнюю одежду, шали, даже газеты, — словом все, что никак нельзя было назвать постелью. Дети, даже самые маленькие, копошились под ногами, тянулись к открытым дверям. У жалких печурок, около вагонов толкались женщины, ветер трепал их когда-то нарядные, нередко шелковые, а теперь особенно жалкие, заношенные юбки, открывая плохо обутые ноги, развевал развешанное ими на веревках подобие белья. Лица были серы, бледны, отмечены лишениями и нуждой во всем, от чего не легко было отвыкнуть.

В большинстве своем горожане, эвакуированные были совершенно неприспособлены к тому трудному положению, в котором оказались: не умели наколоть дров, растопить печь, поправить нары, забить щель и вообще как-нибудь наладить быт.

В первый раз, когда Клава, помогая устраиваться какой-то семье, попала туда, она, несмотря на то, что достаточно видела несчастья и нужды, почувствовала, что у нее сжимает горло от жалости. И хотя ее раздражала их беспомощность, — она была для нее просто непонятна, — Клава стала часто забегать в «Хвост» после работы. Сурово помогала, особенно тем, у кого были дети, добивалась срочного ремонта протекающей крыши, проломившегося пола, подвоза топлива, прихода врача… Уходя, торопилась к Витюшке, ворчала про себя: «Да ну их… Разве при такой беде что наладишь… У меня свой дома сидит ждет, поди, от окна не отходит…» И все-таки опять приходила.

И вдруг неожиданно, недоумевая, как это вышло, оказалась в большой комнате перед людьми, которые, не слушая, что она не хочет уходить из мастерских, что ей нет дела до эвакуированных, напомнили, что война не терпит отказа, заставили этим замолчать, выслушать и согласиться с тем, что она, товарищ Уразова, временно снимается с работы в депо и назначается комендантом «Хвоста».