Зоя Ерошкина - Клавка Уразова

Но уже оказалось, что многие из обитателей теплушек имеют билеты, а некоторые даже участвуют в концерте, и все даже слышать не хотели, что сама Клава намерена остаться дома.

— Ерунда какая. Все равно мы забежим к вам погреться и заберем вас… Никаких отговорок. Такой день… Да вы понимаете, такая скрипка будет, что вы, может быть, никогда в жизни больше такой и не услышите.

И зашли, и вытащили. Были рады побыть в теплой комнате, даже посидеть на стульях, за столом, увидеть большое зеркало. Смеялись от того, что все это стало для них уже необычным. Мудрили чуть не час, делая Клаве новую прическу, по-иному открыли воротничок ее платья. А ей до смешного хотелось сказать им, что получила письмо. Едва удержалась.

Сидела рядом с ними, удивлялась, что они совсем не огорчены своими поношенными платьями, растоптанными ботинками, валенками. «Не беда, — говорили они Клаве, — не в этом счастье, дорогая. Придет время после войны, еще нарядимся».

Разговаривая с кем-то в ожидании концерта, она вздрогнула от неожиданно громких аплодисментов и, взглянув на сцену, не поняла, в чем дело. Там стоял только один невысокий, болезненно-худой эвакуированный, который однажды отказался колоть дрова, показывая, по ее мнению, просто как дурак, свои тонкие, по-женски нежные руки, уверяя, что он не может, не имеет права их портить. Это было для нее так дико, противно, что она не только накричала и грубо обругала его, но даже презрительно оттолкнула в сторону. И вот аплодируют ему, этому лодырю, а он стоит, прижав к себе жалкую какую-то скрипку, кланяется и, как будто бы так и надо, улыбается.

Чувствуя, что опять чего-то не поняла, стараясь оттолкнуть от себя подкрадывающийся стыд, она не слушала его игру, не могла, хотя скрипка пела в его руках, хотя она видела, что он заставляет ее петь все, что он хочет, и вдруг, когда он играл уже вторую вещь, она перестала думать, забыла обо всем, осталась только сама с собой, с мягкой, нежной грустью, напоминающей обо всем, что было дорого. Слушала себя, хотя не понимала, как это можно слушать то, что не передать никакими словами. И вместе с другими, не смея аплодировать, очень хотела, чтобы он играл еще и еще.

Уходя из дома, она сунула письмо Степана за вырез платья, чтобы было с ней. Бумага чуть-чуть колола, казалось, что письмо просит, чтобы она не забывала о нем, и она улыбалась растроганно не то от этого, не то от музыки.

— Понимаете, Клава? Он отстал от своих, потому что в больнице был, — шептала ей соседка, — эвакуировался с больными и не знал, где искать своих. А они, ну, которые вместе с ним работали, — филармония называется — искали его, телеграфировали чуть не по всем городам — и сюда тоже, — чтобы ему помогли во всем и отправили к ним. Он скоро уедет. Конечно, молодой, но первоклассный скрипач, с большим будущим. Он уже концерты давал, по радио выступал. — И вдруг перебила себя: — Вот умница, и платье достала. Узнаете?

Только по улыбке узнала Клава в стоящей на сцене нарядной женщине одну из эвакуированных, настолько ее изменили темное бархатное платье, красивая прическа и какая-то строгая манера держать себя. И на минуту ей стало почти обидно, как будто она потеряла ту простую, которую знала, настолько было странно узнать, что она артистка.

Зал затих. И в тишину вошел строгий, звучный голос:

Даже когда голос замолк, когда прошли минуты глубокого молчания, когда кругом возник шум, голоса, все равно Клава еще не могла опомниться. Конечно, она не первый раз была на таком вечере, не впервые слушала чтение, но никогда оно не волновало ее так, никогда не отгоняло от нее все мелкие посторонние мысли — о сидящих вокруг людях, о их одежде, о том, как она выглядит сама. Взволнованная, она смотрела на чтицу, понимала, что та читает уже что-то другое, веселое, но душа была полна еще первым: «Идет война… священная война». И только в конце, когда весь зал улыбался и весело аплодировал, удивилась. Что же это? Они — чтица и скрипач — могут сделать с человеком что хотят? И поймала себя на мысли, что у нее нет ни капли обычного досадного чувства на то, что ей это не дано, а только радостное изумление, что они это умеют и не побоялись, не постеснялись отдать, показать всем свое умение.

И опять потом звучала скрипка и, обведя глазами зал, Клава увидела, что не одна она, а многие жили душой в этих чистых, сильных звуках, увидела, что глаза ее соседки полны слез.

Через несколько дней около теплушки Клава встретила ту, которая читала на концерте. С чемоданом и мешком за плечами она уходила работать в клуб. Бледная, худенькая девочка в капоре из старой вязаной кофты, тоже с мешочком за спиной, прыгала около нее, как воробей.

— До свиданья, Клавочка Ивановна, спасибо За заботы. — И поставила чемодан, оперлась спиной на забор так, чтобы мешок не тянул плечи. — Заглядывайте ко мне в клуб. И слушайте, совсем вы не грубая женщина, как мы думали, а наоборот. Это комендантство вас такой делает. Я видела ваше лицо, когда вы слушали меня и музыку, и серьезно говорю, вы способный… способнейший человек, уверяю вас. Обязательно записывайтесь ко мне в самодеятельность. Я из вас кое-что дельное сделаю. Ну, еще поговорим, увидимся. До свиданья. Попрощайся, Ниночка. Вы подумайте только, нам дали теплый чуланчик, прямо счастье.

«Конечно, счастье», — поняла Клава и вспомнила боковушу у Петровны, радость иметь свой угол.

Женщина с девочкой была уже далеко, уже терялась на заснеженной дороге, пересеченной синими тенями деревьев и домов, а Клава все еще стояла и смотрела на обильно выпавший снег, от которого кругом стало светло и по-зимнему уютно. Она даже ни о чем не думала, а просто стояла и знала, что у нее есть письмо Степана.

Еще в октябре Клава получила письмо. Из торопливо, наискось разорванного серого грубого конверта глянуло на одну секунду и не стало видно от набежавших слез лицо Степана. Что же это? И, смахивая с глаз слезы, читала короткое письмо. Вот и он там… Но это не было горем, это то, что должно быть, а слезы лились от волнения, от его любви, которую донесло письмо.

— Пошел и он воевать, — говорила отцу, и в голосе звучала та мягкая нежность, которая была у нее только для Витюшки. — Карточку послал, почитай-ка — «На память сыну Виктору от его отца Степана Петровича Орлова». Хочет, чтобы сын знал его, помнил. Господи, и еще зачем-то прощения просит, что высылать не сможет. Да разве я… Вспомнил, написал, вот что дорого. Какие уж деньги, когда там жена да две девчонки…

Отец слушал, удивленный тем, что ему открылось, думал о подавленной большой любви, о том, как все это время она, наверно, мучительно ждала хоть несколько слов и не получала. А он даже и не замечал этого.