Зоя Ерошкина - Клавка Уразова

Вечером, когда лежал в постели, она неслышно подсела и, как бы продолжая свои мысли, заговорила:

— Обещает, что писать будет. Будет? — и сама ответила: — Может, напишет, а может, и нет. Лучше бы не обещал… ждать тяжело.

И так же неслышно ушла, оставив отца взволнованным за нее, благодарным за этот внезапный приход, как будто, хоть на минутку, прижала к своей жизни, к тому, что было у нее на душе. Он долго не мог заснуть чувствуя за стеной ее легкие шаги, шепот над кроваткой Витюшки, и не то удивлялся, не то грустил, что ничего такого в его жизни не было.

С новой силой и от вспыхнувшего чувства и от сознания, что Степан там, где должен быть, снова ушла с головой в свои дела, которых становилось все больше. Была уже нужным человеком в детском саду, помогала собирать и отправлять подарки на фронт, ни от чего не отказывалась. Весь этот недолгий период ее жизни она была полна какой-то веселой, заразительной энергии.

И только отец видел, как трепетно ждала пришедший к праздникам солдатский захватанный треугольник. Писал Степан, что жив, здоров и, хотя бывает в опасности, но надеется увидеть ее и сына. Писал: «Прежде всего заеду к вам».

И, закрыв глаза, видела Клава, как Степан входит на крыльцо, кидалась к нему на грудь, совала ему на руки Витюшку. Видела не только его крупную светлую голову, но и его манеру как-то по-мальчишески, как Витюшка, откидывать ее назад. Видела его улыбку, с которой он всегда шел ей навстречу, чувствовала в его руках доброту-любовь, единственную, которую знала в жизни.

Опомнившись, вытирала глаза. Без конца перечитывала письмо. Все больше и больше думала о встрече. Все, что она делала, окрашивалось мыслью: «Вот приедет, увидит, как я… поймет, какая..».

А потом пошли месяц за месяцем без всякой вести.

Как все солдатские жены и матери, мысленно была на далеком фронте. Трещали морозы — думалось, каково им там в холодных окопах; падал снег — думалось о многоверстных переходах бойцов. И все нехватки войны принимались по-матерински с заботой: «Было бы там у них, здесь обойдемся», а трудности с мыслью: «Им-то там еще тяжелей».

Сама удивлялась, насколько сильна ее любовь. Писала Степану: «Часу не бывает, чтоб о тебе не думала».

Прошел ноябрь, декабрь, прошел январь и уже в тревожном недоумении — «Что же это?» — стала ждать беду. Сидела вечерами над спящим сыном, шептала горькие слова, заглядывала в лица раненых, помогая при переноске.

Написала Прасковье Ивановне.

И, наконец, узнав от нее, что жена уже получила похоронную, горько оплакала не только его, но и себя.

Плакала громко, никак не верила. Потом, опустошенная горем, затихла, старалась что-нибудь делать, только бы не думать. Не могла поверить, что Степана нет. Мысль отталкивалась от этого, уходила куда-то в сторону, в поисках живого Степана, как будто она могла найти его в чем-то живым. Может быть, потому и нашла в своем горе место жалости к жене: «Вот кому горько-то, с двумя, да без привычки самой хлеб добывать. Детишки-то как? „Черненькие“ — называл он». И будь они близко, она побежала бы, подсмотрела бы, нельзя ли в чем помочь, и помогла бы его детям, его жене.

— Ты-то ничего не чувствуешь, — шептала, глядя на играющего у ее ног Витюшку. — Тебе никакой перемены нет. За материнской спиной. — И вздрагивала как от острой боли, когда мальчик, чувствуя ее взгляд, поднимал на нее темные Степановы глаза, улыбался ей его, Степана, улыбкой, прижимался светлой головкой к ее дрожащим рукам.

На другой день, собираясь на работу, разбитая, опустошенная, откинула пестрый платок, но, надев черный, вся вздрогнула, так как это говорило о потере. «Нечего горе напоказ выставлять», и пошла как обычно, и никто, кроме отца, не знал, как тяжелы были ей эти не остановившиеся в своем движении первые дни, недели.

Тяжелей всего было дома. Вечера длинные, унылые, спят дед и сын, воет за окном, несмотря на свой конец, вьюжная зима, потрескивает остывающая железная печка — экономка. Переходит вечер в бессонную ночь, некуда уйти от воспоминаний, которые рвут сердце отчаянием, еще слишком свежа неведомо где затерявшаяся могила, ни о чем не думается, только и спасения, что книжка, взятая из теплушек. Но легко ли читать про то, как живут люди, когда самой нечем, нечем жить, кроме Витюшки. И, бывало, начнет его перекладывать в постельке без всякой нужды на другой бочок, только чтобы услышать его сонный голосок, ощутить родную живую теплоту его тельца.

А дни шли и шли… Уходил из жизни Степан — были о нем уже не думы, а только полные горечи воспоминания. Уходило горе, на смену пришло тупое равнодушие, душевная усталость. Словно онемело всегда подвижное лицо, скорбно сжался рот, потухли смелые глаза.

Особенно тяжелы, несносны стали заботы о хозяйстве, о сестре и отце.

Наконец не выдержала, сказала прямо:

— Ну вот что, как хотите, а не в силу мне разрываться между работой, домом да очередями. Дальше будет только так: первый кусок Витюше, второй отцу, третий, если останется, мне, а уж ты, Софья… Никакой я от тебя домашней работы не требую, знаю, что все равно толку не будет, но вот, если не берешь на себя отцовский паек получать…

— Очень мне нужно, — прервала сестра, рассматривая в зеркале свои кудряшки и подбритые брови.

— Не хочешь? Так кормись сама на свои карточки и живи, как знаешь. Сообрази все же, работа у тебя легкая, сидячая, после нее и в очереди за отца постоять нетрудно.

— Ну и стой, если нетрудно, — и ушла к себе.

— Брось, — сказал отец, — не пропадет. Печатает она кому-то и за сахар, и за хлеб. Сытней нас живет, а делиться не хочет. Лед у нее на сердце, от которого другим зябко. В кого такая уродилась, не знаю.

«В кого ты ее растил? Тогда о чем думал? — взглянула на него Клава. — Ну, уж если я увижу такое в Витюшке, не знаю, что сделаю».

И хотя никогда мальчик не знал отца, но словно страшней стало за него Клаве после смерти Степана, думала: «Каков будет, каким вырастет? Долго ли мне, матери, изнежить, испортить его, когда вся любовь в нем, вся жизнь?»

И не баловала. Знал сын не только ласку, видел не только любящее лицо матери, притягивающие к себе руки, но и потемневшие глаза, и строгие слова и руки, которые не подпускали, отодвигали от себя, отсылали к деду: «Иди… иди… не нравишься ты мне!» — Несмотря на слезы, на уверения Витюшки, что он не хочет к деду, что он ей понравится, обязательно понравится, выдерживала характер. Могла быть суровой, прятала свою готовность простить, извинить. И в то же время мучилась, не была уверена, так ли она делает, как надо.

Жить становилось трудней и трудней. Война подсчитывала не только каждый кусок, но и каждую крошку хлеба, а Клава все-таки настаивала:

— Не давай, отец, от своего пайка Витюшке, не приучай его только о себе думать. Была на днях с комиссией у них на кухне — им и молоко, и масло, и мясо перепадает. Ты что, сын, ел в садике? — задавала она неизменный вопрос матерей того времени, и малыш обстоятельно докладывал о скромном военном меню.