Зоя Ерошкина - Клавка Уразова

— Так, — уже овладела собой Клава. Она была бледна, но уже удивлялась своему испугу и, стыдясь его, не могла ни на кого взглянуть. Темные брови страдальчески изогнулись и придали всему лицу усталый, измученный вид. — И грубая, значит, я, и некультурная, одним словом, во всем невежа. — И, чувствуя, что нашла нужный тон, присела на край ящика с углем.

— Так. Культуру от меня, значит, требуете?.. Ну, уж чего нет, того нет. Негде мне ее было взять, да и жизнь была такая, что особой нужды в этой самой культуре у меня не было. — Она все еще была растеряна, обожгла о печку руку и, махая ею, повторила: — Да, уж чего нет, того нет. Сами понимаете, что я вам не подхожу, но и мне с вами не сладко. Требуйте другого человека я только обрадуюсь. Не сама пошла, заставили, а теперь не отпускают, говорят: «Жалоб на тебя нет, значит справляешься, больше не приходи». А вот вы возьмите да пожалуйтесь, просите другую, — она обвела всех глазами. — Честно говорю, рада буду.

— Никто из нас не говорит и не скажет, что мы хотим, чтоб нам дали кого-то другого, — сказала та, у которой качалась голова. — Вы добросовестный работник, вы умеете приказать и добиться выполнения, это очень ценное качество. Но мы хотим, чтобы вы научились культурно приказывать и культурно требовать. По-человечески… без крика и оскорблений.

— Вот как? — и Клава взглянула на всех, как бы не веря сказанному. — Другого вам никого не надо? Ну и переплет, — и улыбнулась над своим страхом и стыдом, и над тем, что все стало таким ясным и понятным; улыбнулась так, как они еще ни разу не видели, — сразу вся посветлела от этой улыбки. Как всегда, была рада похвале. — С одной стороны, значит, хороша, а с другой нельзя хуже. Но не выйдет у меня по-культурному, как вы хотите; нет у меня этого, и ничего не сделаешь. Да и потому еще не выйдет, если прямо говорить, что всю вы мне жизнь портите. Зло меня берет, что зря я здесь и себя и время трачу с этим комендантством, провались оно! Я в депо за это время крепко бы вросла. Душа болит, как об этом подумаю.

— Депо от вас не убежит, — сказал кто-то, тронутый искренностью ее тона.

— Может и убежать. Очень даже просто. Кончится война, и выкинут оттуда женщин, а я бы уж успела уцепиться так, чтобы не выкинули. А чего вам стоит… — но увидела, что никаких жалоб писать они не будут, хотя то, что она сказала о депо, было понято многими.

Шла от них и думала, что все-таки разные они люди, раз так получилось, что она думала, что они задаются, а они думали, что она над ними командует. «Та, с медалью, в углу голову закрыла, наверно, чтобы меня, мой крик не слышать. А эта инвалидом стала, изработалась вся, голова трясется, как студень, а я ей в лицо „белоручка“. Ну и Клавдия, влипла, хуже не придумаешь».

На другой день, входя в теплушки, говорила:

— Здравствуйте, — и, видя улыбающиеся лица, добавляла: — Решила по-культурному.

Но все равно чувствовала, что не может у нее быть с этими людьми простых и легких отношений, тем более, что среди обитателей «Хвоста» были люди, у которых несмотря на их интеллигентность, она видела остатки барства, чванства, иждивенчества, чувствовала, может быть, преувеличивая, что она в их глазах все равно неровня, «простая баба», и только. Ничего не могла с собой поделать. И даже с теми, которые были истинно культурными, интеллигентными и, в силу этого, неизменно простыми и доброжелательными в отношениях с людьми, ей все равно не было легко, были и они ей непонятны, далеки во многом, и потому опять не верилось в их хорошее отношение. С раздражением думала: «Вот дьявол, какая морока на мою голову».

Но постепенно, день за днем, незаметно для нее самой все, что разделяло ее с этими людьми, — образование, воспитание, общая культура — не только перестало вызывать неприязнь, а начало интересовать, тянуть к себе. Как-то само собой она пришла к решению, которое успокоило: «Ну, что ж, они одно, а я другое, какая есть, такая и есть. Выше себя не прыгнешь, значит нечего себя за свой хвост кусать — думать да мучиться. Люди хорошие, и не старое время, не за мой счет они выучились, не от меня отняли. Не они виноваты, что у меня другая жизнь была». Все чаще и чаще она задерживалась около тех, кто ей нравился, чтобы послушать, о чем они говорят.

Но было один раз, когда неожиданно она внутренне удивилась: вот сидит она, поворачивает голову то к тому, то к другому, слушает, что говорят, спокойно признавая, что ее дело только слушать. А раньше разве стала бы она так сидеть да «млеть» перед ними? Как же! Гаркнула бы во все горло что-нибудь такое, чтобы ошарашить, чтобы перестали «елейничать», языками кружева плести, перед ней благородством хвастать, назвала бы их чистоплюями, чтобы не зазнавались своей культурой. Уж она бы выкинула номер…

— Что вы, Клавдия Ивановна, Клава, что с вами? — спросил кто-то, заметив ее изменившееся лицо.

— Ничего, так, вспомнилось, — и опустила голову, боясь, что они могут угадать ее думы.

А иногда поднималась обида, но не на них, а вообще на то, что им дано больше, чем ей.

— Как это дано? — удивилась старая учительница, когда Клава сказала ей об этом один на один. — Знания, голубчик мой, не даются, а берутся. У вас еще не ушло время, учиться никогда не поздно. Я считаю, что вы должны об этом серьезно подумать. У вас еще вся жизнь впереди.

— Куда там, — махнула рукой Клава и не сказала, но с вернувшейся обидой, с недоверием подумала: «Умеют же вот так просто, без всякой думы, хорошие слова бросать. Манера у них такая, все замазывать… „Дружочек“… „Голубчик“… Нет чтоб прямо сказать»… Но, встретив внимательные строгие глаза на усталом, по-старчески малоподвижном лице, почувствовала стыд. Уж кто-кто, а эта правду резать умеет. Только разве может она понять ее, Клавдину, жизнь. Какое уж там ученье, когда все забыла, будто и не училась.

Особенно сближало ее с большинством обитателей теплушек их стремление войти работой в жизнь края, куда их забросила война. На ее глазах они, полураздетые, полуобутые, ехали в районы учительницами, счетоводами, а то и просто на прямую колхозную работу, или шли в город на всякую работу, которая находилась, даже в ремонтные мастерские железной дороги, оставаясь жить в «Хвосте», только бы не быть без дела. Просиживали вечера в библиотеках, не только потому, что там было тепло и светло, а потому, что не могли жить без книг и газет, приходили, рассказывали, чему-то радовались, чем-то огорчались, чем-то возмущались И до всего им было дело.

Седьмого ноября Клава в необычно рано налетевшую метелицу, прямо на глазах засыпавшую дорогу, несла в свой «Хвост» билеты на вечер самодеятельности в клубе.

Ветер рвал на ней одежду, сек лицо, но она шла. Она готова была идти и идти, так как ни метелица, ни ветер не могли проникнуть в душу, потушить там радость — только что получила письмо… от Степана. Она смеялась, отворачивалась от снега, который ветер кидал в лицо, в глаза, поворачивалась к ветру спиной, натягивала платок вплоть до смеющихся глаз. Шла, хотя и думала: «Куда там… испугаются идти в такую погоду»…