Зоя Ерошкина - Клавка Уразова

В августе Клава уже вела сына в детский сад и, целуя там его мокрое от плача личико, шептала: «Ничего, сынок, привыкнешь. Война»…

И каждый день, торопясь на работу, она видела людей, собравшихся у громкоговорителей. Они слушали сводки Совинформбюро, слушали стоя, приткнувшись к домам, заборам. В поднятых вверх, навстречу печальным передачам — «Сдали… Отошли…» — напряженных лицах Клава видела то, что чувствовала сама: и сознание всей трудности, опасности положения, и боль за потери, и готовность на все, чтоб устоять, прогнать, победить.

Война отодвинула от нее думы о самой себе, все ее личное растворилось в чем-то большем, о чем она никогда не думала: она впервые осознала, что значит для человека родина, народ.

Никогда еще Клава не чувствовала себя такой сильной, способной на самый тяжелый мужской труд. «Я бы и на фронте не сплошала, ох, пошла бы… Ну, здесь зато за мужика буду», — думала она. И была рада, что ее взяли на железную дорогу на подсобные работы в депо, куда она пришла и сказала: «Дайте работу… Я и тяжелой не боюсь, выдюжу».

— Куда тебя кинуло, — рассердился отец, когда Клава сказала ему об этом. — Ну, шла бы в буфет, в киоск, в столовую. Все равно без всякой подготовки, да с твоим характером ничего у тебя на ремонте не выйдет.

— Плевала я на твой буфет, работа тоже — для прихлебателей. Не без головы, авось разберусь. Все была понятлива, неужели за год отупела?

Попала Клава на самую черную, самую низкооплачиваемую работу. Выматывалась на ней и душой и телом, и все-таки была довольна. Ее не смущали беспрестанные окрики: «Эй, ты, неси, подай, убери, не задерживай!» Она пропускала мимо ушей грубые шутки мужчин, иногда и брань, срывавшуюся под горячую руку. Ее захватывала работа, которая шла вокруг, моментами до того напряженная, что люди вкладывали в нее всю силу, все умение, все навыки согласованной дружной работы.

«Это тебе не нитку мотать, — думала Клава, едва успевая обслуживать то одну, то другую бригаду. — Не время о себе думать, как раньше было. Тогда только и старалась, чтоб полегче, да побольше заработать».

Может быть, потому, что один из бригадиров Пал Палыч, как его все называли, хотя и молодой, но серьезный, молчаливый человек, кинул ей несколько добрых советов, указаний в работе, а скорей всего потому, что он считался лучшим из бригадиров, она старалась держаться, работать около его бригады. Чистила канаву для паровоза, который ставился на ремонт, проводила внешнюю обтирку после ремонта и, хотя это превышало ее обязанности, то и дело порывалась принять участие в самой разборке паровоза: подхватывала, относила в сторону его отдельные части, детали.

— Эй, не лезь! Тут без тебя обойдемся, — кричал кто-нибудь из бригады.

Она отводила глаза в сторону, чтоб скрыть недовольство, но не всегда бросала начатое. Она радовалась, что сильна, и не упускала случая показать силу. Постепенно добилась того, что те, кто ее отгонял, уже кричали, не желая отрывать товарища от другой работы: «Ну-ка ты, силачка, подхвати малость, подмоги».

Пригодилась сила и для того, чтоб оградить себя раз навсегда от попыток грубо обнять и от других любезностей со стороны некоторых рабочих. Увидев, как одна из женщин не может отвязаться от назойливых любезностей, поймав конец пошлой шутки, Клава резко окрикнула:

— Эй, парень, ты отстанешь от нее или нет?

— А тебе что? Завидно? — насмешливо улыбнулся тот и не успел отойти, как Клава схватила его за плечи, круто повернула лицом к свободному проходу между паровозами и со словами: «Как бы машину тобой не запачкать» одним движением отбросила на несколько шагов. Сказала: «Вот. Чтоб знали, что мы здесь не для этого». И сразу же поняла, что все неприятно удивлены ее грубой выходкой. Ощутила холод в груди, хотела сгладить все улыбкой, но не смогла, так было стыдно, и подумав: «И здесь хочешь неуравновешенной быть?» наклонилась над прерванной работой.

В конце дня Пал Палыч, показывая Клаве, как чистить деталь, сказал:

— Ты это больше не повторяй… К чему такое ухарство показала? Совсем женщине не идет.

— А что плакать от него жалобно? — не поднимая головы спросила Клава, чтоб скрыть свое смущение, стыд.

— Я это не говорю. Только женщине лучше заплакать, чем грубость проявлять. Нету для женщин лучше качества, чем скромность, тихость. — И увидев, что она отвернулась, добавил: — Это хорошо, что около нас держишься. У меня в бригаде охальников нет. Я этого не допущу. Ты Уразову технику родня?

— Немножко есть, — недовольно сказала Клава.

— Немножко? А сама, наверное, дочь?

— Не хочу я, чтоб знали. К чему? Я сама по себе. Он и слушать не хочет, чтоб я здесь работала… А я…

— Не нажимай сильно, легонько чисти. Нигде силу тратить не надо. Ее ни у одного человека лишней не бывает.

«Вот это хорошо сказал, правильно», — подумала Клава о последних словах и спросила о том, что давно хотелось знать, о молодой женщине из другой бригады, которая, единственная из всех женщин в депо, стояла у станка, нарезала болты, делала хотя и не сложную, но работу токаря.

— А это по особому распоряжению, по особому приказу начальника. Так что не мечтай. Ничего, работает не плохо. Из рук дело не валится.

Очень долго, даже при советской власти железная дорога, можно сказать, почти не признавала женского труда. Это было одной из крепких традиций, которые вообще были здесь сильнее, чем на каком-нибудь другом производстве. Женщина в депо, женщина на паровозе, женщина в красной шапке дежурного по станции, женщина-диспетчер были довольно редким явлением. Война оказалась сильней традиций. Однако старые, коренные железнодорожники относились к женщинам только терпимо, мирились как с временным, военным явлением.

Особенно трудно мирился с приходом женщин в депо старик мастер. Каждый раз, когда он видел Клаву около паровоза — раздраженно кричал:

— Опять?! Вот настырная, как муха. Ты кто? Подсобная?.. Не смеешь паровоза касаться. Тебе сказано — не для тебя это дело.

— Бригадир приказал, — сказала она однажды, зная, что мастер не будет спорить с Пал Палычем. — Да и по советским законам бабе везде ход полагается.

— Я вот тебе дам ход-выход отсюда. Понимаешь? Иди во вторую бригаду, делай свое дело. А ты, Пал Палыч, порядка не нарушай, пусть знает свое место.

— Иди, иди к нам, — сказал бригадир, к которому ее послал мастер. — Давай-ка вот на пару с этим парнем чисти арматуру, перенимай, как делается. Как раз женское дело. Он тебе покажет, потом орудуй одна, а о нем другое дело плачет. Старик? Не понял он еще, что и бабам рады, раз рук не хватает.

— Поймет он, как же! Для него паровоз как для попа алтарь — грех женщин близко допускать. Ну, а мы антирелигиозники… Иди, Клавдия Ивановна, покажу что и как, — улыбаясь во все лицо позвал рабочий. — Только сделай милость, не двигай меня, как в тот раз… Помнишь? Ишь ты, а я крепко запомнил.