Зоя Ерошкина - Клавка Уразова

Вера Семеновна долго молчала. Потом, как бы желая быть лучше понятой, спокойно положила свою руку на пальцы Клавы, которые то мяли, то разглаживали поясок от платья.

— Да вот тебе пример: ничего ведь я о тебе не знала, а когда вчера смотрела, слушала, как ты с бойцами говорила, подумала, что вот так смело, не боясь, что они о тебе плохо подумают, с открытым сердцем, как ты с ними, говорить может только та, которая любила и знала ответную любовь. Поняла? Мать тоже может к людям подойти, но совсем по-другому. Она от своего материнства может людям ласку дать… А ты как женщина, но тоже по-хорошему же. Да что говорить, сама ты понимаешь, как тебя любовь очистила, подняла над всем, что с тобой было.

Из-за соседнего дома выглянуло солнце и словно стерло со всего утреннюю дымку. От его ярких пятен, упавших на снег, на заборы, на соседние крыши, все посветлело, вспомнило о весне.

Вера Семеновна откинула голову, полузакрыв глаза, отдалась этой минуте.

— Конечно, как не горевать… Горюю и я, Клавушка… Не могу не думать о своих. Домой даже не тянет… Придешь — тишина… Такая пустая тишина… А привыкла к смеху, к шумной возне с чем-нибудь, к разговорам. Уж обязательно что-нибудь расскажут. Ну, ладно, мне пора, — оборвала себя и встала. — Как не горевать, но только не смей думать, что жизнь у тебя несчастная. Жизнь и на радость не скупа, только люди этого не хотят чувствовать. Сын радость тебе даст, работа тоже. А от людей, думаешь, радости не бывает? Бывает. — Прощаясь, отмахнулась рукой: — Не зови, не старайся. Вот как весна развезет грязь, сама я, без зова приходить буду. Еще не рада будешь, надоем.

Клава смотрела, как Вера Семеновна быстро переходит улицу, идет между подтаявшими сугробами, вдоль низеньких, небольших домов. Думала: «А ведь, и верно, никто никогда у меня не отнимет, что была я нужна человеку так, что все готов был бросить, на фронте и то обо мне думал. А что я такое? Как все… хуже даже всех была. И вот вчера еще совсем не знала женщину, а она над моей жизнью, горем моим подумала, словно взяла мое сердце, подержала в руках, согрела…»

Таяло. С крыш тяжело, мерно падали редкие капли. Заметила, как осел, порыжел снег под яблонями и стало видно, как они выросли, окрепли. Да, все шло своим чередом, все жило, будет, должно жить. И, прижавшись лбом к столбику крыльца, Клава заплакала, но слезы были уже не слезами жалости к себе, к Степану, было в них чувство благодарности ему за любовь и примирение с потерей.

Дверь приоткрылась, и в одних только валенках да в коротенькой рубашонке испуганно выглянул Витюшка.

— Куда ты? Раздетый да на холод.

— Я же обулся… Испугался, думал, ты ушла, — и крепко прижался, роняя валенки, когда Клава, подхватив его на руки, понесла в дом.

— Я вот тебе… я тебе… — и не то плакала, не то смеялась — так сильна, так глубока была нежность к ребенку.

Легче было Клаве на людях, в «Хвосте», хотя видела, что и там заметили ее горе, но стеснялись спросить прямо, боялись причинить боль.

— Клава, что-то вы стали излишне тихой, — говорит кто-нибудь из эвакуированных, когда она, присев у печки, молча слушает их разговоры. — Раньше шутили, спрашивали, а теперь вас и не слышно.

— Разрешаем вам даже покричать на нас за что-нибудь, если от этого вам будет веселей, — добавляет другая.

— Что с вами? Нездоровится?

— Да, прихварываю.

— Уж сознайтесь прямо, жалко вам вашего комендантского поста. А может быть, жаль расставаться с нами?

— А как же? Разойдетесь, разъедетесь, и не встретимся.

«Хвост» кончал свое существование. Притока новых эвакуированных уже не было, а старые или устроились в городе или уехали в район. Оставалось лишь несколько человек, случайно задержавшихся.

Радуясь, что она скоро вернется в депо, Клава все-таки грустила, что эвакуированные уходят из ее жизни, не верила их обещаниям «не терять связь», иметь у нее «штаб-квартиру для ночевок, пункт для встреч».

Но именно так и получилось. Долгое время, почти до конца войны, возвращаясь домой с работы, она часто находила гостей из района и города, и хотя они были заняты друг другом, своими делами, она знала, что не мешает им, и была рада этим встречам.

— Устроила гостиницу, — жаловался отец. — Как вечер, так дверь не закрывается: то матери из детсада, то эти, прямо, можно сказать, на ветру живем. Кому не лень, тот и приходит. И что ты всех приваживаешь? Жила же раньше тихо, смирно.

— В одиночку войну, отец, не переживешь. Жила, было дело, совсем без людей, теперь вспомнить страшно. Нет, уж потерпи, сиди у себя, мы тебя не трогаем. Нам с Витюшкой люди в радость.

Не нравились гости и Софье. Приходила, сухо сказав «здравствуйте», и запиралась у себя.

— Почему ты не выйдешь к ним, не посидишь? — не раз спрашивала Клава. — Ведь не война бы, так нам до таких людей не дотянуться.

— Вот еще. Ничего особенного.

— А тебе что особенное надо? Да они своей простотой особенные. И не подумаешь, что одна артистка, другая за первого чертежника работает, третья инженер или учительница, кого только нет, и у каждой образование, свое дело для людей нужное. Они и посмеяться умеют и поговорить обо всем, о чем ни спроси — ответят. Можно сказать, на ходу всему учат. Неужели лучше одной в комнате сидеть?

— Мне лучше.

— Ну и говорить с тобой…

— А я в твоих разговорах и не нуждаюсь, — надменно улыбалась Софья.

«Вот характер», — думает Клава. Ей давно ясно, что сестра не только не хочет иметь с ней ничего общего, но просто стыдится ее, что у нее своя компания, где важней всего быть хорошо одетой, причесанной, иметь руки, на которых нет следов работы, где время занято флиртом, романами, кино, вечеринками. Часто вечером Клава слышит на улице веселые мужские и женские голоса, смех Софьи. Но дома ни шутки, ни смеха, ничего, кроме коротких вопросов, ответов и закрытой на крючок двери. Изредка, как бы от безделья, стараясь чтоб никто не видел, Софья приласкает Витюшку, даже возьмет к себе, нарисует ему картинки, причешет, приведет в порядок его одежду. Но Клава все видит, все понимает, и в глубине души ей страшно за сестру: война, а годы идут уже сверх двадцати; Софью, которая ищет в жизни чего-то особенного, ждет уродливая, лишенная самых простых человеческих радостей судьба старой девы.

Не раз Клава трясла сестру за тонкие изящные плечи, кричала прямо в напудренное, подкрашенное лицо, чтобы бросила она свою легкую жизнь, переменила бы работу на такую, которая брала бы за ум и сердце, сближала с людьми. Бесполезно. Софья брезгливо освобождалась от ее грубых рук, презрительно оглядывала с ног до головы, кидала: «Хамка», «Лагерница», «Рабочий скот» — и уходила.

Покончив со своим комендантством, Клава сидела в депо, довольная дружеской встречей и тем, что завтра уже примется за работу.