Зоя Ерошкина - Клавка Уразова

— Куда их, туда и меня. Посылайте вместе в лагерь. Я, может быть, больше их виновата, да только вы не знаете, а я сама про себя говорить не хочу. К отцу, к матери ни за что не вернусь. Какая с ними жизнь? Хуже тюрьмы. Все равно буду жить так, как они не велят. Они говорят — не гуляй, а я буду гулять, учись, говорят, работай, а я не буду. Хочу жить легко и весело — вот и все. Чем занималась, тем и буду заниматься. Посылайте вместе в лагерь.

— Чужие слова говоришь? Нахваталась? — пристально смотрел следователь в ее похудевшее, посеревшее лицо. — Пропадешь ты с ними, девушка…

— А вам какое дело? Кому чужие, а мне нет. Вместе взяли, вместе и отправляйте.

От свидания с родными Клавка категорически отказалась: «Поди они…», да и сами родные не настаивали и отказались взять ее на поруки. В глазах отца, мелкого техника, сухого, замкнутого человека, и матери, давно утратившей способность разбираться в чем-либо, кроме хозяйства и своих болезней, все случившееся с дочерью казалось неисправимым и непростительным позором.

Клавка добилась своего: ее направили в исправительно-трудовой лагерь, но не в тот, куда пошли ее товарищи. Это было ударом. Она чувствовала себя обманутой: она же говорила, просила, что хочет быть там, где они. Ей казалось, что ее просто перестали считать человеком, раз, несмотря на ее слезы и просьбы, все-таки поступили так жестоко.

Горе сменилось злобой, и, как человек, которому, по ее убеждению, было уже нечего терять, она с первых же дней лагерной жизни не признавала никакой дисциплины, скандалила, ссорилась, лезла со всеми в драку и упорно, вызывающе отказывалась работать.

Два случая особенно озлобили, опустошили Клавку.

Первым из них была смерть одной из соседок по нарам в бараке, вернее даже не сама смерть, а глубокое равнодушие к ней окружающих. Жизнь барака ни в чем не нарушилась. Никто не пожалел об умершей. Никто не был возмущен дракой, сразу же вспыхнувшей из-за освободившегося места, на которое многие давно поглядывали, с нетерпением ожидая, когда умрет больная. Забившись в угол, похолодев от горя за себя, Клавка думала: «Так и меня… в сарай. Так и про ценя скажут: „Слава богу, освободила место“. Значит человек никому не нужен… — все равно — хоть он хороший, хоть плохой; значит чужая жизнь для всех копейка», — думала она.

Но через некоторое время в жизнь Клавки вошло такое, что наполнило все ее существо радостью, счастьем. Все изменилось: она почувствовала, что кому-то нужна, кто-то ее ищет, кто-то с ней ласков. Она была рада отдать этому человеку все, что у нее было, — и душу и тело. Мучительно радостно приняла и оправдала в нем все, что ее вначале отталкивало. Все прощала — пусть хоть такой, да будет с ней. Она была счастлива. И вдруг — вся развязка заняла не больше часа — узнала, что он сам просил перевести его в другой, дальний лагерь, увидела на любимом лице холодную усмешку: «Хорошенького понемножку… Ищи другого», услышала общий смех над ее горестно протянутыми к нему руками.

Этот случай, когда над ней смеялись все, когда ее никто — ни один человек! — не понял, не пожалел, казалось, окончательно убил доверие к людям, к жизни. Жизнь — копейка. И она сама — тоже копейка, которую незачем беречь. Чем хуже, тем лучше, один конец.

Как исключительно трудновоспитуемую, не поддающуюся никакому воздействию, Клавку перебрасывали из лагеря в лагерь. Она не протестовала. Ей это даже нравилось — дорогой никто не говорил о работе.

Так прошел год. Клавка была близка к гибели не только моральной, но и физической. Она была так истощена, что не могла уже жить на скудный паек отказчиков от работы, была всегда голодна. У нее не было сил мучительно мерзнуть в холодном карцере, куда она попадала за нарушение дисциплины и скандалы. А главное Клавка утратила свой вызывающий вид дерзкой, смелой, неуязвимой девчонки. Она была жалка и так низко пала в глазах других заключенных, что ее унижал, обижал, бил всякий, кому было не лень, тем более, что она была слишком слаба, чтоб защищаться. Наконец, просто из инстинкта самосохранения она сдалась — согласилась работать. Но в первые же дни, когда ее направили на самую легкую работу — подбирать сучья в лесу после вырубки, она поняла, что у нее уже нет сил даже на это. Ей хотелось броситься на землю и выть; выть по-звериному, как она делала это последнее время, не желая идти работать. Но, поглядев на свои тонкие руки, на худосильные, тощие, как палки, ноги, которые подгибались от слабости, видя, что все кругом, не теряя времени, работают, совершенно неожиданно разозлилась: «Не сдохнешь, собака, сделаешь… А если сдохнешь, туда тебе и дорога». И в этой злобе нашла силу.

Работала Клавка стиснув зубы, изнемогая, но отталкивая всякую помощь злым взглядом, грубым криком: «Не лезь, куда не просят». Рабочий день казался ей вечностью, конец его страшил длинной дорогой назад. Единственное, что она себе позволяла, это идти около конвойного, зная, что он сам захочет от нее отвязаться и сунет на подводу, которая вывозила из леса заболевших.

Через несколько дней, проведенных на работе в лесу, она уже не думала, что никому нет до нее дела. Поняла, что кругом хотя и суровые люди, требующие работы, но никто из них не хочет ее гибели.

Перелом в поведении Клавки был замечен: питание ей стали давать за полную норму работы, никто не грозил карцером, а явное изнеможение, до которого она дошла, стараясь «сдохнуть, да сделать», дало ей десяток дней блаженного покоя и одиночества на больничной койке.

— Ох, и страшна же ты, девка, — не удержалась сиделка, тоже из заключенных, увидев ее худое, запущенное грязное тело. Но заметив, как сжалась от стыда Клавка, нашла доброе слово: — Знать, силенок у тебя не хватало после работы в баню сходить.

— Я с детства всегда худая, — хрипло шепнула Клавка.

— Бывают худые, да уж ты со своих костей все сняла, совсем как скелет стала. Бить тебя некому, сама ведь виновата.

Вечером сиделка, грузная сердобольная баба, стояла над Клавкой до тех пор, пока та не съела все, что было ей дано.

— Ешь, Клавка… Чем в слабосилках быть, лучше сейчас удавись. Какая это суть слабосилка? Тьфу! Жить, так уж с силой, — уговаривали лежавшие в палате женщины.

Вытянув шеи, прислушивались они на другой день к тому, что говорил доктор, осматривавший Клавку. И когда она юркнула от доктора под одеяло, заговорили все разом.

— Не верь ты ей, доктор, что ни на что не жалуется. Осмотри как следует. Возьмись ты за нее, поправь, как можно. Да сними ее с лесной работы… Куда ей… Дите ведь еще и совсем дохлое.

Угрюмый, ко всему равнодушный, даже к брани и крикам женщин, попавший в лагерь, наверное, за аборты, доктор откинул одеяло, посадил красную от стыда, сердито сопротивляющуюся Клавку и внимательно выслушал.