Зоя Ерошкина - Клавка Уразова

— Вот баба-зверь! А чего от нее ждать? Лагерная! — отступали работницы, не желая связываться.

А она, понимая это, вспыхивала снова и еще долго кидала им злые, полные презрения слова.

Зная характер Клавки, можно было удивляться, как она крепко держит себя в руках — не пускает в ход кулаки. И все-таки однажды она не выдержала. Одна из обиженных ею мотальщиц предательски посоветовала ей развести самой ножи машины, через которые проходила нитка. Обычно это делал только мастер.

Возмущенная низостью, на которую сама не была способна, Клавка молча загнала перепуганную, но боящуюся кричать бабенку в угол и начала бить чисто по-мужски, с руки на руку, пока ее не остановил мастер.

— Ты что? Разбойница! Вылететь с работы захотела?

Хрипло дыша, растрепанная, в разорванной кофте, Клавка ухватилась за стену и, будучи не в силах говорить, только мотала головой. Нет, она не хотела этого. Она боялась потерять работу. И вдруг, не веря себе, услышала громкие голоса женщин, которые заступались за нее, говорили мастеру, чем была вызвана драка.

— За такие вредные штуки, и верно, бить надо, — возмутился мастер, но, увидав на лице Клавки торжество, сказал и ей: — А только не тебе, не здесь… Если будет такое еще раз — вылетишь. Как псих, как неуравновешенная. Поняла? Так и знай. Ну, будет галдеть. Понимать все же надо, женщины, раз человек в несчастье был — в лагере, надо и жалеть, не задевать, — и отступил — с такой злобой взглянула на него Клавка. — Вот черт! Кобыла ты необъезженная!..

— Себя жалей, старый пень, а мне жалости не надо! — кричала Клавка ему вслед. — Туда же… жалеть он меня вздумал. И не такие, как ты, объезжали, да не объездили.

Брошенное мастером слово «неуравновешенная» стало почти прозвищем.

Да, душевного равновесия не было. И не могло быть. Она ни с кем не была близка, ей казалось, что она и не нуждалась в людях, настолько продолжала не верить в возможность их искреннего участия.

— Слушай, Клавка, так бы я и вздула тебя, — подскочила к ней однажды тоже бывшая лагерница.

— С чего ты? — удивилась та.

— С чего? Третий раз подходит к тебе человек по-хорошему, — и подтолкнула одну из старых, опытных работниц. — Показать тебе что-то хочет, а ты…

— А кто ее знает, зачем она подходит да мямлит что-то, — грубо сказала Клавка, оглянувшись на невысокую, бледную женщину.

С превосходством молодого, сильного человека она посмотрела на выбившиеся из-под платка тронутые ее диной волосы, на немолодое лицо и немолодые же, с выступающими узлами жил руки и неохотно уступила свое место.

Неуклюжая от толстой ватной кофты и теплого платка женщина неожиданно легкими, ловкими руками медленно, чтоб можно было видеть каждое движение, разбила моток о разбивалку, встряхнула, потянула его так, что выровнялись все нити и нужный конец выпал сам. Так же ловко, одним легким, четким движением она надела моток на винду, причем нужный конец нити оказался внизу. Именно легкость ее движений поразила Клавку. Это было то, что давал опыт многолетней работы в цехе, как раз то, к чему ее не приучила работа в лесу, где нужна была только физическая сила. Не спуская глаз с ловких умелых рук, Клавка попросила показать все еще раз и еще раз, потом, несмело отодвинув мотальщицу плечом, стала на свое место и проделала все сама.

— Не так, — сказала с огорчением, виновато глядя на мотальщицу.

— Чего захотела… Не сразу. Когда-нибудь и так будет, — улыбнулась та. — Ты силу-то при себе оставляй. В нашем деле ее много не надо, легко действуй. Чего на руки смотришь? Стара? Есть немножко, и здоровьем не похвастаюсь, но — видела? — работать еще вполне могу, тебе, молодой, не уступлю, не зазнавайся. И вот что… послушай-ка… Разве это дело, девушка, что до тебя только через крик человек дойти может? Зачем ты на людей так кидаешься? Все равно без них не проживешь, себя только роняешь.

— Привычка такая. Не зря ведь неуравновешенной называете, — и Клавка хитро улыбнулась: воспользовалась своим прозвищем, как оправданием. — Я, если меня не задевают, никого не трогаю. Мне до людей дела мало, совсем мне они ни к чему.

— Неправильно! Я тебе одно говорю, а ты все равно свое пустое болтаешь. Люди ей, видите ли, ни к чему. Пора уж думать, о чем говоришь, тогда и из «неуравновешенной» выйдешь. — И, уходя, сухо ответила на робкое Клавкино «спасибо»: — Не за что.

«Опять что-то я неладное брякнула. Обиделась на что-то. И спасибо ей мое не нужно… — подумала Клавка. — У меня даже и мысли ни о чем плохом не было. Провались они все… не знаю, чего им от меня надо».

Работа становилась привычной: напряжение, с которым она работала, проходило. Перестала глядеть с завистью на других работниц, разве только на лучших, перевыполняющих норму. Но уже твердо решила, что она и их догонит и перегонит.

Заработка теперь хватало не только на еду и на одежду, а даже и на грошовые безделушки, казавшиеся ей роскошными и совершенно необходимыми для украшения своей особы и угла, который она снимала у одной старухи-домохозяйки.

Освоившись с работой, с фабричными порядками. Клавка перестала робеть и перед начальством. Первая кричала, если по вине администрации случался простой, поступало плохое сырье или хоть в чем-нибудь нарушались права работниц, потому что лагерь приучил ее знать не только то, что она должна делать, но и то, что вправе требовать.

— Ты что орешь? Больно быстро в толк взяла про права-то, — останавливал мастер.

— И буду орать. Я тебе что? Не советская, что ли, чтоб права не знать? Не царское время, тебе, видно, дорогое. А ну, веди меня к самым главным! Чего они там смотрят? Я им протру очки. Я не боюсь и там то же скажу.

И нередко шла к «главным» и добивалась того, что требовалось, или во всяком случае в крике отводила душу не только за себя, но и за других. Она была довольна, что работницы ее, «неуравновешенную», а не кого-нибудь другого, просят «поднять трезвон», хотя и уговаривают доброжелательно: «Да без крику только, не горлом бери, а говори тихо, сознательно».

Вот этого она как раз не умела, да и не хотела. Кричала нарочно, чтобы показать себя, свою независимость.

— Смотри опасайся: добьешься ты своим криком да ссорами, что выкинут тебя с фабрики. Как это так, собой владеть не можешь? — говорила ей та же пожилая мотальщица, которая когда-то помогла в работе. Возраст этой женщины, большой стаж на фабрике и партийность — все как-то усмиряло Клавку. Она, не прерывая, слушала эту умную, по ее мнению, женщину, но думала, что это человек совсем другой, очень благополучной, хорошей жизни, не способный понять ту жизнь, которая выпала на ее, Клавкину, долю.

— Не привыкла я с бабами работать, — объясняла Клавка, — просто не выношу я их, Прасковья Ивановна. А в работе я не отстану, — и, тряхнув темной, гладко причесанной головой, в которой, как седина, белела нитяная пыль — «угар», уверенно пообещала: — Вот увидите, я себя еще покажу. С начальством почему спорю? Так ведь из-за дела, хоть баб спросите. Я спуску никому не дам. На то я и советская. Мне, чтобы порядок…