Зоя Ерошкина - Клавка Уразова

Глаза всех были устремлены на татуировку, выступавшую синими буквами на белой коже груди, как клеимо лагеря.

— Ну! — но в голосе уже не было прежнего задора, торжества. — Чего уставились? Не видели? С кем дури не бывает. Девчонкой еще была, ну, с большого ума и сделала.

И хотя опять вспыхнула злость, но замолчала. Уходя, остановилась в дверях, высокая, статная, со странно изменившимся, осунувшимся лицом. Посмотрела на притихших женщин и свистящим шепотом, в котором было страдание, сказала:

— Думаете, если у человека что-то наколото, так уж он и совсем пропащий. Эх вы, куриные мозги! Посадить бы вас в мою жизнь, так у вас и не то бы было.

Даже не закрыла дверь, бежала, чтобы не думать, и все-таки думалось, что как ни поверни, а все выходит, что она хуже других.

Вечером не пошла в ясли: «Нечего эту канитель тянуть. Не выбросят. Пусть делают, что хотят».

Было непривычно пусто в ее углу без мягкого, чуть слышного детского посапывания. Не в силах оставаться одна в охватившей ее тоскливой опустошенности, она вышла из дому, шла куда глаза глядят. Было пусто и среди шума и гама трактира, где она оказалась в конце вечера. И с кем? С Кирюшкой! С шальным, назойливым парнем, от которого она не знала, как отвязаться после случайного мимолетного увлечения. Сидела с ним и еще с какими-то полупьяными женщинами, не понимая, зачем это ей надо, пока не показалось, что мелькнуло лицо Степана. Испуганная, она сорвалась с места и не то пьяная, не то разбитая тоской, отчаянием, едва дошла до дома, повторяя: «Ну и пусть, ну и пусть»…

Утром не знала, куда идти: в ясли или на фабрику. И, увидев ясельную сестру, выбежала, едва накинув жакетку, пробежала мимо нее. Обрадовалась, что в яслях уже не было матерей. Кормила, видя, как жадно хватает сын грудь, как захлебывается от голода, ругала себя самыми последними словами.

— Ничего ты не добьешься. Никто тебе не позволит бросить ребенка. С милицией будем приводить, чтобы кормила, — грозила сестра, подсев рядом. — Молодая такая, сильная, на хорошей работе, неужели ты не сможешь ему хорошую жизнь дать, когда вам, матерям, отовсюду помощь: и ясли, и пособие, и консультация, и детский сад потом?

— Жизнь у меня испорченная. Какая из меня мать, когда как ни кинь — все клин. — Голос звучал надтреснуто и упал совсем до шепота: — Все будто хуже других.

— Брось, не выдумывай. От тебя зависит, что люди о тебе думать будут. Все пройдет. Глупая ты… Вот и это, — показала на татуировку, — теперь так умеют убирать, что один рубчик остается, будто от пореза, и все. От отца-то получаешь?

— Ну его… Говорил, давал. Да пошел он к черту… Не взяла я.

— Неправильно.

— Все бывало, а еще ни у кого деньги не брала. — И подняла голову.

— А это не тебе и дается, а сыну. Ты от этих детских денег даже не имеешь права отказываться. Гонору в тебе много, да глупого. Вот и женщин обругала, никто не знает за что. А они вчера в спор лезли, кто твоего кормить будет, жалели.

— Кормили? — Клавка вся передернулась от злости и отвращения.

— Это вместо спасибо-то? А как же? Бросила, да и только, пусть он плачет, грудь ищет, мучается? Бросить последняя тварь может. А вот ты, если в тебе, верно, гордость есть, так все поставь, чтобы никто никогда не смел твоего сына жалеть. Так вырасти, чтобы, глядя на него, знали — не плохая мать у него была.

И хоть видела сестра в глубине Клавкиных глав отчаяние и жалкую горькую складку у ее губ, все-таки не могла простить ей отсутствие любви к ребенку, желание от него освободиться. И Клавка поняла это и, передернув плечами, сердито отвернулась.

— Будет замазывать. Лучше вместо пустых слов помогли бы сдать в дети кому хорошему, чтобы и верно человеком стал. — И, вспомнив Сашу и ее мужа, впилась глазами в лицо сестры.

— Ну, что ж, раз тебе не жалко, — спокойно ответила та. — Бывает, спрашивают. Давай, будет, накормила.

И то, как сестра не взяла, а отняла у нее ребенка, было так оскорбительно, что Клавка едва удержалась от крика: «Как берешь? Что он тебе, не живой?»

Сестра, уходя, еще раз обернулась:

— А ты, хоть и черт в юбке, а держишь его чисто, взять приятно, не то что другие — принесут неподмытого, в тряпье. У тебя этого не бывает.

Но и слова «не то что другие» на этот раз не обрадовали Клавку, а показались обидными, и она чуть не ответила: «А ты как думала? Да если бы захотела, так, может, не хуже других бы вырастила»…

Сестра унесла ребенка, тихо вернулась, не входя, заглянула в дверь и увидела, как Клавка, повесив халат, растерянно поглядела вокруг, потом пошла к выходу, но, услышав в тишине яслей свои шаги, пошла на носках, осторожно открыла дверь и осторожно же, без шума закрыла ее за собой.

— Будет еще нам с ней возни, — сказала няня.

— Нет, пожалуй, что и не будет. У нее совести больше, чем она сама думает. Вся вспыхнула, когда увидела, что я за ней иду, побежала без всяких уговоров.

Все больше и больше нравилось Клавке в яслях. Светлая, просторная комната для кормления — с цветами, со свежими марлевыми занавесками на окнах, с блестящим, словно лакированным, полом, белые халаты для матерей, удобные стулья и скамеечки для ног, — все это было приятно. И из своего угла, держа у груди сына, она кидала грозные взгляды на тех, кто пробовал нарушить эту милую для нее чистоту и тишину.

— Ноги-то что не вытерла, лезешь прямо со снегом, чучело? — напоминала она входящей, и та шла и вытирала ноги.

— Без тебя сделаем, — как-то ответила ей нянька, когда она тоном хозяйки приказала убрать на ночь цветы с окон.

— Конечно, без меня, а убрать надо. Морозы начались. Да и лед-то у дверей сейчас же отбейте, беззаботные, чтобы дверь вплотную закрывалась. Тепло от ребят уходит, а вам и дела нет. А уж если вы вкрай обленились, давай косарь или топорок — я обобью.

Но она не раздумала отдать ребенка и не раз напоминала об этом сестре.

— Никто еще не спрашивал, — отвечала та. — Подожди. Ты уж к яслям привыкла, заботишься, чтобы у нас в порядке все было. У тебя, наверное, дома чисто?

— Какой у меня дом… Одна кровать в углу, вот и все. А чистота… так это ведь не от меня. В лагерях привыкла, там раздеваешься и одеваешься и спишь — все на людях, в бараке. Ну и уж если ты не самая последняя, то, конечно, на глаза людям свою грязь не кажешь, следишь за собой. — И, как бы рассердившись за излишнюю откровенность, добавила с грубой усмешкой: — Ну и то, раз там ни красоты, ни нарядов у баб нет, чтобы мужиков заманить, так хоть чистотой манят. Что отвернулась? Уши вянут? Больно нежна, а еще хочешь из меня хорошую мать сделать, — и, сорвав халат, недовольная собой, что наговорила чего не надо, может быть обидела сестру, которая ей нравилась своей работой, пошла к вешалке.

— Постой, я к тебе по-хорошему, а ты наговорила такое, что и самой стыдно. Потерпи немного. Заведующая у нас скоро совсем уходит, вместо нее я буду. Тогда, если найдутся подходящие люди, никого и спрашивать не будем, отдадим.