Зоя Ерошкина - Клавка Уразова

Это внимание к ребенку заставило Клавку понять, что избавиться от него будет трудно. Как это сделаешь, когда все о нем уже знают, когда он где-то уже записан, когда всякий может сказать: «Где он? Ну-ка, покажи!» Уехать разве куда подальше на поезде, подбросить там и сказать потом: отвезла к тетке или бабке? Нет. Не поверят. Начнут приставать. Изведут. Да и она просто не сумеет врать, никогда не умела. Как же быть?

И одно только холодное недоумение было в ее глазах, когда она смотрела на лежащего в корзинке ребенка. А он заворошился, зачмокал чуть заметным в сумерках ртом.

— Ишь ты… кормить тебя еще… нашел бесплатную столовку. А вот не буду, да и только. — Но… уже кормила. — Захворал бы ты или… — И не кончила. На это, сама понимала, она была неспособна.

Почти каждый день кто-нибудь забегал навестить, посмотреть ребенка, совал что-нибудь ей для него и непременно умилялся его цветущему виду — и лишал ее возможности сделать то, что она считала необходимым.

С потемневшим недобрым лицом она делала все, что надо было для ребенка: кормила, пеленала, мыла. И — отворачивалась от говорливой хозяйки, старухи Петровны; угрюмо встречала и провожала приходящих.

Чаще всего заходили две работницы, которые жили поблизости; одна из них — Саша, молодая болезненная женщина, была бездетна и знала, что у нее не будет детей. Она смотрела на мальчика жадными, тоскливыми глазами, и это раздражало Клавку: ей казалось, что Саша угадывает ее намерение и ни за что не даст его выполнить.

— Бывает же людям счастье, — сказала Саша однажды, когда Клава кормила ребенка. — И я тоскую, и муж, не говорит только, тоскует тоже, а вот… Клавка, дурная ты, что ты над ним только ни делала, а он — на тебе! — как яблочко родился.

А яблочко сосало и сосало, отрывая головку от груди, чтобы передохнуть, и опять приваливалось.

— Ничего не скажешь, здоровенный мужик, работает по-настоящему, — ответила Клавка, испытывая что-то похожее на гордость, и вместе с тем зло думала: «Провалилась бы ты, бесплодная, скулишь, как собака, и глаза у тебя собачьи… Что я буду делать? Никакого выхода нет! Скулишь, скулишь, а ведь не скажешь: „Отдай мне!“, — я бы отдала, бери, пожалуйста».

Как-то поздно вечером осторожный стук в окно вызвал ее на улицу. Прижавшись к углу, чтобы не быть видным, стоял Степан. Клавка не видела его лица, но по голосу, по тому, как он переступал с ноги на ногу, почувствовала его смущение.

— Ты вот что, Клава… Хочу по-хорошему. Бери вот, сколько могу, буду давать. — Но, видя, что она не берет, не понял ее. — Больше все равно не получишь, ничем ведь не докажешь. — И умолк от залпа такой брани, на которую не считал способной ни одну женщину.

Она не помнила себя. Вся обида, все отвращение к мужчинам, которое она испытывала в это время, а, главное, возмущение тем, что он даже не думает помочь ей избавиться от ребенка, — все было кинуто ему в лицо.

— Думаешь деньгами откупиться? И только? А вот и Нет… нет! Ух, ты мне! Хоть один, да попался! Ты мне за всех вас, подлецов, ответишь. Получишь вот твое отродье. Получишь…

— Не ори, одумайся. Как это получу? Подбросишь? Мне? Эх ты! Сердца у тебя нет, собака и та матерью бывает. Какая тебе радость мою семейную жизнь портить? Да отрекусь я, а тебе никакой веры против меня не будет, так и знай.

— Уходи! Знать тебя не хочу. Может, он совсем и не твой. Дурак, прибежал, струсил зря. Проваливай! Ну!

— Как это не мой? Плетешь, не знаю что. Не берешь? Ну, я от своих слов не отказываюсь, попросишь — всегда дам, — и, наклонившись, стараясь рассмотреть ее лицо, спросил: — Как это не мой? Не верю… Зачем ты мне в душу плюешь?.. И вспомни-ка, никогда от меня никакой тебе обиды не было, хоть ищи — не найдешь. И даже понять не могу, с чего ты от меня отвернулась, хоть и не жалею. — И ушел.

«Собака и та матерью бывает» — это ты про меня так говоришь, а про себя ты как скажешь? Твое дело, выходит, сторона, а я мучайся, — думала она. — А вот так сделаю, что и не твой, и не мой будет. И, выбрав минуту, задержала ту женщину, которая приходила с Сашей:

— Слушай-ка, скажи ты этой плаксе, вижу, любит она ребенка, не обидит, пусть берет. Ей я отдам.

— Она и без тебя знает, что отдашь, да муж не согласен, — и замялась.

— Это почему? Почему? — И, услыхав ответ, сразу же молча вытолкнула женщину за дверь. «Вот как! Не согласен, боится, что мать гулящая и отец неведомо кто… Ах, ты! Чтоб тебя разорвало! Отец-то получше тебя во всем, а я, хоть и говорят про меня так, а уж не хуже твоей бесплодной!».

Была зла. На другой день хотела захлопнуть дверь перед Сашей, чтобы не ходила, но та, протиснувшись наполовину, сказала:

— Ну, дави меня, если зла в тебе много. Сколько я слез пролила, ничего сделать не могла. Не хочет муж чужого, и все. Я к Витюше привыкла, — и на глазах ее заблестели слезы, — и к тебе тоже… И ты передо мной дверью не хлопай. Не больно много у тебя родни да подруг, а ты еще и меня от себя отпугиваешь. Я не к тебе в подруги лезу, а к ребенку. Бывали раньше крестные матери… Вот, хоть в крест не верим, а за такую меня считай. Мало ли какой случай, сама знаешь, я всегда помогу.

Больше всего убедили Клавку слезы в Сашиных глазах: чувствовала, что ничего она ей возразить не может, да и все еще надеялась, что уговорит Саша мужа или найдется кто-нибудь другой, кто возьмет мальчика в дети.

Кончился декретный отпуск, Клавка отнесла сына в ясли и, когда первый раз бежала оттуда на работу, заботилась только, как бы не опоздать. А на работе вдруг беспокойно подумалось: «Сунули, поди, куда ни попало, лежит мокрешенек, заливается». И бежала на кормежку, не зная, что ее торопит, — то ли набухшая до боли от молока грудь, то ли желание разнести виноватого, если что не так.

И через несколько дней уже кричала, злая как волчица, на няньку, сказавшую: «Тоже мать… Нагуляла сама не знает с кем».

— А вот и мать! Глотку перерву, если еще раз увижу, что за ребенком нет ухода. Ну, нагуляла, а тебе что? Ты не обо мне, а о ребенке думай. Пеленок постирать не умеете, гляди, пятна. Чтобы я этого больше не видела. И знай, я кормящая мать, значит, меня расстраивать нельзя, ходи около меня молчком, на цыпочках, — и расхохоталась: — Подтянуть вас некому, а надо.

Давно уже заметила она, что всегда сидит без соседок, отдельно от всех, но молчала до подходящей минуты. Пришла такая: услыхав как-то сдержанный смех и шепот женщин, Клавка подумала, что это о ней, о ребенке, и вспылила:

— Сволочи! Эй, вы! Сволочи, говорю, все вы! Думаете, что очень вы честные, святые. Как же… Может, вы и мужние жены, да распутнее, чем я. А ребенок мой и совсем ни при чем. Что он вам встал поперек горла? Не хуже он ваших. Неужели я молчать буду, если за ним ухода не будет? Я им, этим толстомясым, все выскажу, все стребую. Тут они для нас, для ребят, а не мы для них. Вот что! Ты, — повернулась она к одной из кормящих, — почему ты не спросишь, отчего он у тебя все скулит, жалуется? Возьми их за бока. Отчего, мол, эдакое? Доктора требуй. Да я тебе и без доктора скажу — молока ему твоего мало, голодный он. Тоже мать, не поймешь. Вот, смотри-ка, — и, приподняв свою грудь, брызнула молоком: — вот! У меня не заплачет, — и вдруг замолчала, чувствуя, как кровь горячей волной заливает все лицо.