Леонид Соловьев - Сахбо

Мы забрались в царство русского купечества. Сахбо понимал, что здесь живут не ханы, не ишаны, для которых он мысленно возводил любые дворцы, а простые люди, и его поразило, что их жилища так разнились от того, к чему привык мальчик в своем горном селении, и даже от того, что он увидел в Старом Коканде.

Желая еще больше поразить своего товарища, я схватил его за руку и потянул за собой на Розенбаховский проспект.

В то время Розенбаховский и Скобелевский проспекты были аристократическим центром русской части Коканда. Здесь селились царские чиновники, военные, агенты крупных торговых фирм и приезжие специалисты. Именно здесь в одном из домов и предназначалась квартира для заведующего городской больницей, то есть для моего отца. Вот к ней-то я и вел вконец оторопелого Сахбо.

Мимо нас то и дело проносились легкие рессорные экипажи, брички, велосипедисты, проезжали верховые.

Сахбо шел, не выпуская моей руки. Впрочем, ему здесь все начинало нравиться: глубоко наполненные арыки, проложенные с двух сторон бульваров и улиц, густая шарообразная зелень в аллеях, теперь пожелтевшая и сморщенная.

Мы остановились около дома, в котором должен был бы жить отец со мною и Марьюшкой. Уже темнело. Окна были закрыты ставнями, выкрашенными в белый цвет. В эти тревожные дни люди рано запирались в домах, и сейчас русские горничные и няни загоняли детей, а дворники узбеки запирали ворота и спускали собак.

Я отыскал окна квартиры, в которой продолжала жить вдова умершего доктора, чье место в больнице получил мой отец, и коротко рассказал Сахбо всю квартирную историю. Повторяю ее для читателя, так как она имеет отношение к дальнейшим событиям.

Устроившись на новой должности, мой отец поехал по адресу, данному ему в больнице, чтобы осмотреть квартиру и, как тогда было принято, выразить соболезнование вдове покойного. На его звонок открыла дверь горничная и, попросив подождать, исчезла. По ее растерянному виду, по шепоту за дверьми отец понял, что визит его некстати. Ждать ему пришлось долго.

Во внутренних комнатах нарастал шум, хлопали дверьми, кто-то пробегал, уже ясно были слышны голоса и чей-то плач. Наконец в гостиную вышла немолодая дама в черном и, прикладывая батистовый платок к покрасневшим глазам, попросила доктора присесть. Она назвалась сестрой жены умершего врача и, вздыхая, сказала, что вся их семья должна извиниться перед господином доктором и просить его о великой милости.

Просьба заключалась вот в чем. Вдова заболела нервным расстройством, и пользующие ее врачи не рекомендуют в этом состоянии переезжать. Словом, они не подготовлены к переезду и не могут освободить новому больничному врачу казенную квартиру.

Отец мой сейчас же дал свое согласие ждать полного выздоровления больной и просил членов семьи не беспокоиться: он как-нибудь устроится, ему не много надо.

Во время этого разговора в комнату прошмыгнула закутанная темная фигура. Это была узбечка в парандже и с густой сеткой на лице. Она поманила рукой даму, разговаривавшую с отцом, и та, извинившись, вышла. Вернулись они очень быстро. С ними была горничная в качестве переводчика, но отец отказался от ее услуг: он хорошо мог объясняться сам.

В чем дело? Оказалось, женщина в парандже рекомендует доктору пустой дом с обстановкой. Дом принадлежит ее брату, уехавшему из Коканда надолго. По ее мнению, были только два обстоятельства, которые могли не понравиться господину доктору: дом находился в Старом Коканде, и в соседнем дворе халупу занимали два узбека. Отец только махнул рукой. Это его не останавливало, ему даже понравилось поселиться снова среди узбеков. Все мы привыкли к этому народу.

Вот почему я не попал в русский квартал, как и в русскую гимназию. Сынки живущих на Скобелевском и Розенбаховском проспектах не стали моими товарищами, а сейчас русский дворник прогнал нас, двух мальчишек узбечат, от ворот, не подозревая, что перед одним из них, сыном доктора, при иных обстоятельствах он бы «ломал шапку».

Отбежав, мы обернулись и снова посмотрели на этот дом, вернее, — на сердитого дворника. И как же мы были удивлены, увидев, что он выпускал из калитки мальчишку узбека поменьше нас ростом и одетого не лучше нас и выражал при этом ему почтение! Мы спрятались в тени дерева и дали мальчику опередить нас, а потом с шумом выскочили из своей засады. Он быстро обернулся, и каково же было мое удивление, когда я узнал в нем мальчика со старообразным лицом из лавки на базаре! Я видел его рядом с Садыком Ходжаевым, мне ясно представился их третий собеседник — человек с длинным лицом цвета шафрана, в стеганом ситцевом халате, туго перетянутом офицерским поясом. Потом я вспомнил халву и медовые лепешки, которые прислал мне этот мальчик. Мне стало стыдно, что мы хотели напугать его, и я поблагодарил за подарок. Я заговорил по-узбекски, чтобы Сахбо понял, о чем идет речь. Мальчик ответил, что рад, если мне понравился его достархан, и пошел с нами. Мы шли быстро. Час был поздний, а время тревожное, я боялся, что дома будут о нас беспокоиться. Однако наш третий спутник не торопился, семенил ногами и задыхался. Из его узкой груди вырывалось свистящее дыхание, и он часто останавливался. Мне было неудобно оставить его одного и стыдно выказывать тревогу: узбекский мальчик мог посчитать меня трусом. Так и тащились мы через весь Новый город, снова миновали дворцовую площадь и наконец очутились в Старом Коканде. Тут новый знакомец показал своей темной ручкой куда-то в сторону и вдруг исчез, словно провалился сквозь землю.

— Какой странный мальчик, — вслух подумал я.

— Да он совсем не мальчик, — ответил мне Сахбо. — Он взрослый.

Тайну маленького человечка со старообразным лицом первым из нас разгадал Сахбо, но именно он стал после этого вечера уходить без меня и проводить время с Мухабботом — так звали нового друга Сахбо. Я спросил своего товарища, что нашел он, джигит, общего с этим маленьким старичком с лукавой рожицей и лукавыми словами. Сахбо долго молчал и потом ответил: «Видишь ли, он узбек…»

Я не нашелся, что сказать в ответ. Узбек… русский… Раньше мы с Сахбо не думали об этом, и дружба наша не становилась мельче, оттого что оба мы были людьми разной народности. Мне казалось, я во второй раз теряю друга. Первый раз это было в Кудуке, когда его дядя Ибрагим отослал Сахбо далеко в горы пасти скот. Тогда он стал как бы взрослым, я же оставался внизу, в селении, еще мальчишкой.

Нежданно наша разлука прекратилась. Сахбо вернулся ко мне. Снова, как до пастушьих дней Сахбо, я брал верх над своим другом. Мы ходили по городу, я рассказывал, а он слушал, дивился и шел туда, куда я вел его.

И вдруг оказалось, что Сахбо мало моей дружбы. Я посчитал это изменою и дулся на него, а тут еще возобновились занятия в училище. Теперь свободное время я стал проводить со своими одноклассниками и только вечерами встречался с Сахбо.