Валерий Исаев - На краю

— Сухаревской башни, красной с белоснежными обводами наверху, словно на праздничном торте: «Чудо! Что в ней такого? — хотел подумать тогда, да не было времени. — Додумаю потом как-нибудь…»;

— дома Верещагина на Красной Пресне, из которого выходили восторженные посетители. (Как и ему хотелось забежать в дом-музей, но эта работа! — и тут он опять выругался и не забежал, побежал дальше);

— улиц, мимо табличек, обозначавших их названия: «Охотный ряд», «Тверская», «Ямская», «Карамзина», «Татищева», «Буслаева»;

— станции метро: «Пугачевская», «Болотниковская», «Некрасовская»;

— столовых с вкусными названиями: «Колобок», «Шанечки», «Похлебки», «Калач», «Квасы», «Оладушки», «Рябинка», «Калинка», «Ягоды северные», «Рябина Вежинская»;

— вывесок: «Книги», «Книги», «Книги»;

— одной-разъединственной на всю Москву точки — «Вино — стол заказов», под которой дверь была распахнута настежь — и ни души;

— аккуратно причесанных и хорошо одетых юношей, которые в подворотне читали вслух «Воспоминания» Сергея Юлиевича Витте, то и дело поминая сочинения А. С. Хомякова, мнения по которым не совпадали;

— Грибного и Ягодного рынков;

— театра Ф. М. Достоевского;

— гудящих на разные голоса церквей, выкрашенных свежими нелиняющими красками

(«Давно я не обращал внимания на окружавших меня людей, Москву — все эта (и он опять выругался) наука, эта проклятая лаборатория: с ней и жизнь пробежит вот так же мимо, и ничего в ней не разглядишь, не успеешь», — думал он на ходу);

— мясных пахучих лавок с разрисованными потешными вывесками: «Лосятина», «Кабанина» (и соответственно — лосиная губастая морда на вывеске, кабанья остроносая — на другой), «Постное», «Парное», «Вчерашнее», «Свежемороженое» — мелькало перед глазами;

— очереди в букинистическую лавку. «За чем?» — «За Ремизовым»;

— игрищ с ручным медведем, соколом в колпаке;

— толпы у театра «Скоморошьи игрища», разглядывающей репертуарный лист, над которым висело также красочное объявление о сегодняшнем спектакле — «Кирша Данилов»

(Тут Вербину захотелось бросить все на свете и начать жить по-людски, забыть, наконец, про свою лабораторию, в которой так бездарно проходит его жизнь);

— распахнутых настежь дверей храма, воздвигнутого в честь победы в отечественной войне с Наполеоном, справа от которых на барельефе как живые Сергий Радонежский, благословляющий князя Дмитрия Ивановича, Михайло Бренок, Боброк-Волынский стоят поодаль, беседуют, поправляя на себе иноческие, еще непривычные одежды Пересвет с Ослябей, толпится и шумит народ;

— портретов Дмитрия Донского, Пересвета. Осляби.

(…это Вербин подбегает к Старой площади).

…Но вот, наконец, он добежал и до… самого себя — занятый, везде, кроме своей науки, опаздывающий, все из-за нее отодвинувший на вторые, третьи планы, взмыленный Вербин, спешивший в течение всей своей жизни в свою лабораторию с гениальной идеей в голове и потому ничего не замечающий вокруг себя, ничего не помнящий Вербин встретился с Вербиным, ничем не занятым, праздно убивавшим время здесь, на Старой площади, среди толпы таких же, как и он, не занятых ничем людей.

Вербин Ученый презрительно посмотрел на Вербина Зеваку и, по-видимому, не признав в нем самого себя, понесся дальше.

Зато Вербин Второй сразу узнал Вербина Ученого — куда ему было торопиться! Может быть, Первый из них и подумал на ходу, на бегу: «Какое-то знакомое лицо, фигура…» Но Первый, как всегда, спешил — его ждали оставленные им дела, которых было слишком много, чтобы уделять внимание своей собственной персоне.

Скорее! Скорее!

…А может быть, он только делал вид, что не узнал себя? Может быть, ему даже и хотелось остаться там, на площади, и поговорить с самим собой — с тем, Вторым? — да как представил себе, что его двойник — этот человек с опытом — начнет канючить про «загнанных лошадей, которых… брр; про необходимость, наконец, начать разбираться в людях, поменьше доверять им. Фу!., про то, что надо побольше помалкивать и не разбалтывать своих идей, не разбрасываться ими… О!., про то, как надо вести себя, чтобы не вызывать к себе зависти, неприязни, раздражения… Чудак!.. Про то, что лучше среди людей казаться простачком-дурачком, что якобы они — люди — таких жалеют и не «трогают». Про то, что чем выше взбираешься, тем больнее будет падать, что тише едешь — дальше будешь… Словом, про всякую чушь… Да ну его…» — мог подумать Вербин Ученый и побежал дальше по срочным и неотложным делам своей гениальной Идеи.

…А Вербин Второй, конечно, узнал его, он давно уже никуда не спешил, успокоился, почти забыл того сумасшедшего Вербина, который только что промчался мимо, выпучив глаза, не узнав самого себя. С недавних пор он не был связан с тем Вербиным никакими обязательствами, он был абсолютно свободен, потому что вдрызг рассорился с ним.

А случилось это так. Вербин Второй Мудрый, желая как бы уравновесить Первого Метущегося, необузданного, рассуждал трезво, взвешивая каждую ситуацию десятки раз, прикидывая и так и эдак, вороша каждый вариант по сто раз, выказывал необходимые в таком деле сомнения, которые надо было повторять по многу раз ради чистоты опытов, часть из них отбрасывать, часть оставлять, проверять, «взвешивать» — как он любил говорить.

Так оно и было какое-то время, хотя Вербин Первый постоянно нервничал, беспокоился, суетился, хватался то и дело за голову, махал руками и, наконец, произнес что-то вроде: «Из-за тебя все мои опыты летят к чертовой матери… Я давно (хотя совсем еще недавно он говорил — Мы) — я давно бы закончил этот этап исследований и пришел бы к следующему…» Оставалось только сказать, договорить — это страшное для нас обоих: «Если бы не ты…»

И он произнес еще худшее: «Да ты предатель… Ты специально все делаешь так, чтобы затормозить работу… чтобы сорвать ее…»

А потом его понесло: «Уж от кого-кого, а от тебя-то я никогда ничего подобного не ожидал…»

Он забывал, с кем говорил.

«Предатель…»

…А на сцене был злой от комаров Зверник. За слободскими огородами подставилось синему небу крохотное, заросшее с берегов сочным лозняком озерцо. Густая неподвижная вода затянулась разноцветным месивом топкой ряски. Тут посреди комариных стонов выкашивали стройный ситничек для сарайных прохудившихся застрех соседи-мужики — Жахтан да Денис. Жикали навостренные, засыревшие на травяных обильных соках косы. Звенели они, отбитые на коваленках, подправленные песчаными янтарными брусками: «дз-з-зе-е-ен-ннь», — только «д-зе-е-ннь». Рушилась стена густого ситника, вскипали соком надрезанные будылья — не обутка, как на пиках пропорол бы себе ногу человек, до того остра. «Ж-ж-ж-ик» — и опустилась берема хрустящего черёта на студень потревоженной ряски, еще ход косой — и с шумом осела, будто отвалился зеленый снег тяжким ломтем от слежалой стенки — рушится, ломается прибрежная заросль.