Валерий Исаев - На краю

«Мерзавцы, ох и мерзавцы», — у Двойника как будто нет других слов.

А потом были дневные сны. Эти еще злее. И ведь случится же прямо среди бела дня — откуда только что берется!

Вот, например, трогательные проводы в Шереметьевском международном аэропорту. Снова он в кругу друзей. Они провожают его за границу. «Не давай заходить со спины», — ехидничает Второй.

К трапу (по специальному разрешению) выходят сослуживцы, все как один, многие плачут. Они радуются за товарища, нисколько не стыдясь своих чувств. Люди останавливаются, смотрят с завистью, прикидывают — им бы таких друзей, такие отношения!

А потом прямо у трапа (что также, разумеется, было санкционировано на самом верху) все те же товарищи раскупоривают бутылку шампанского. Как всегда, кто-то что-то говорит, звенят непонятно откуда взявшиеся (хотя все, конечно, ясно) хрустальные бокалы, и Вербин подносит пенящийся кубок к губам.

Выпитое шампанское прибавляет ощущения счастья и без того счастливому Вербину, радость распирает его.

«Не пей первым», — объявился, как всегда некстати, проклятый Второй.

«Ох, этот внутренний голос! Ну зачем так не доверять хорошим людям?» — думает Вербин, стоя на самой верхней ступеньке аэрофлотовской лестницы и в последний раз жадно оглядывая столь дорогие ему лица, — он должен их запомнить. Вербин опасается, что в эту последнюю минуту замутненная его двойником душа становится кому-то из них видна. И ему делается неловко, он отводит взгляд от уставившегося на него плачущего Председателя Ученого Совета.

«Боже, и откуда только во мне ЭТО?» — думает Вербин и опускает глаза.

…Он и не замечает, когда это ему сунули сверток. Кто? Неизвестно! Люди, хорошие, добрые люди.

Напоследок Вербин машет в круглое аэрофлотовское окошечко своим товарищам.

В свертке, который он разворачивает с умилением, лежит книга Н. С. Лескова «Левша».

Растроганный Вербин сразу же, разумеется, понимает намек. Взволнованно шепчут его губы: «Не подведу, не ударю в грязь лицом…» Он так волнуется, что вынужден посмотреть по сторонам — не слишком ли заметно его состояние. Но сидящие рядом уже закрыли глаза, делают вид, что дремлют. «Ну и слава богу!» — приятно думается Вербину, но его ждет еще одна радость — раскрыв книгу, он на первой странице читает сердечное напутствие товарищей и аккуратные подписи Председателя, Заместителя Председателя, Секретаря Заместителя Председателя, Технического Секретаря Заместителя Председателя.

«Какие люди!» — сладко думает Вербин. В очертаниях белоснежно чистых облаков он угадывает их профили: Председателя, Заместителя Председателя и так далее.

«Ну и дурак же ты», — не унимается внутренний голос.

«Послушайте, — в который раз пришли на память наставления врача. — Откуда в вас это недоверие к людям? Вы разве не видите, среди кого живете? Кто вас окружает? Разве можно на все хорошее, что исходит от людей, отвечать так неадекватно. И откуда в вас все это?..»

Вербин, насупившись, слушал лечащего врача.

«Но ведь все это неправда, — рвался наружу проклятый внутренний голос. В истории с открытием все было не так. Ведь я все напридумывал…»

О, этот бедолага Вербин! Ну и фантазер же! Хотя, с другой стороны, не будь он таким выдумщиком, не было бы и его открытия.

А Вербин Второй все порывался рассказать о старике, который вместе с поздравлениями сказал Ликующему Вербину пророческое: «Открытие — это, конечно же, очень хорошо, но я желаю вам от всей души, чтобы вам его простили…» Тогда Вербин Первый посмеялся в душе над стариком, но уже в самом скором времени почувствовал жестокую правду пророческих слов. В настоящей истории все гораздо прозаичнее. Там, например, его, счастливого, вернувшегося из Комитета, где только что было зарегистрировано его открытие, прямо на пороге, не давая войти в родное учреждение, отчитали за опоздание, потом тянули с торжественным вручением диплома и так до сих пор не вручили. «Зачем людей дразнить», — сказали тогда и говорят теперь. И уж какие там члены-корреспонденты и заграничные поездки! А число анонимок было таким, что ими можно было бы опоясать земной шар не один раз…

Обо всем этом хотел сказать внутренний голос. Но, увы, Вербин Первый не позволил.

Поэтическая душа доктора Вербина не хотела видеть в луже ничего, кроме солнца, и она видела его, несмотря ни на что!

Конечно, может быть, ему и хотелось поведать людям всю правду, но он не был уверен, что его станут слушать, и потому молчал: пусть остается все как было, вернее, как не было.

А пока каждый делал свое дело: Вербин командовал, врач наставлял.

…А когда два Федора, Холопов и Зов, двинулись по бранному полю, затихшему вдруг — то оборвалась битва с последним человеческим криком — искать великого князя, почудилось Вербину: то Признание и Слава были в облике простых воинов.

Вербин замер, вытирая рукой взмокший лоб, облизывая пересохшие губы. Так и хотелось отсюда, со своего места, снизу крикнуть им — дескать, вот он там, лежит целехонький, да не там, а вот там…

Он даже и крикнул было вырвавшееся из него «та-а-а», да вовремя спохватился, успел оглянуться и напоролся на хорошо знакомый ему по сегодняшнему дню холодный, даже ледяной взгляд одного из той самой толпы, которая уже выказала за сегодняшнее утро ему свои знаки внимания. Вовремя занывшая спина и привкус крови на разбитых губах напомнили ему об этих событиях.

Но он в себя, вовнутрь, зажав рот рукой, кричал все-таки, указывая, куда им следует идти, чтобы — уж он-то, Вербин, знал цену промедления, — чтобы они поскорее, тут дорога каждая минута, да что минута, каждое мгновение — шли туда, куда следует, и не тратили понапрасну драгоценное время, которое в таком ничтожном количестве отпущено каждому из нас, смертных.

…А когда те нашли пораненного князя, когда возопили в один голос: «Тута, тута княже наш… нашелся…», — Вербин не удержался, закричал вместе с ними — уж это-то можно было ему, так он решил про себя.

Закусив до боли палец, как мальчишка, слушал Вербин раздававшиеся со сцены вечные слова, произнесенные над раненым князем у срубленной березы:

«Радуйся, иже наш древний Ярославе, новый победителю, подобный храбростию Александру царю, врагом победителю, истинны по вере Христове страдателю, нечестивому царю победа и срам, а тебе честь и слава!» И ответ слабеющего князя:

«Что ми поведаете? Скажите мне истину».

И добрый, не способный скрыть радость голос Владимира Андреевича: «О великий государь наш, по православии поборник и по Христове вере ревнитель и храбрый воин небесного царя, по милости божии и по пречистой его богоматери, и сугубыми молитвами сродник наших Бориса и Глеба, и молением русского святителя Петра, митрополита, и его способника и нашего вооружителя, игумена Сергия, и всех святых молитвами врази наши побеждени, а мы спасохомся».