Валерий Исаев - На краю

От плотников и кузнеца он взял правило — чем тяжелее работа, тем веселее она и «беззаботнее» должна казаться со стороны.

От них перенял он силу, легкость, умение скрывать от глаз невероятное усилие, — пусть со стороны работа видится игрой — легкой, простой и естественной. Он-то знал теперь, чего стоит эта «легкость». И еще: чтобы сработанное его руками дело было надежно по-кузнецки. Когда говорили о работе с огоньком — он представлял себе кузню в своей деревне. Тепло того огня он ощущал — только зажмурится, бывало, — на пылавших щеках, на чутких губах.

…Он часто, будто скрещенные лучи прожекторов военного проклятого времени, вспоминал тети Ольгины вязальные спицы.

Воспоминания об этих спицах поднимали его к работе, когда, казалось, не было сил. Тогда-то они и приходили ему на память, скрещивались перед глазами, высвечивая тетин Олин кусок хлеба, заработанный ее трудом. Запах послевоенного хлеба возвращал ему силы, каким бы усталым он ни был.

…А чему научил его конюх, он не мог бы высказать словами… Но очень часто вспоминал темень длинной-предлинной конюшни, в которой, как ему казалось, ночь коротает день; прикрытую дверь, в притворе — яркую полосу освещенного солнцем пола, словно позолоченного соломой; стропила над головой; пупырчатое ласточкино гнездо и желторотые птенцы в нем, как по команде, поворачиваются в одну сторону — к прилетевшей матери; и посоленную корочку хлеба, и чуткие губы лошади, и их торопливое, едва ощутимое движение… И все, и лучше на свете ничего нет и не будет…

…В дни болезней, хандры и липучей усталости как будто садился с ним рядышком дядя Вася, проводил рукой по обритой, в проплешинах голове и, улыбнувшись вымученной улыбкой гордого человека, вкладывал ему в руку остро заточенный карандашик. Он порой даже вздрагивал от того, как ясно приходило к нему ощущение, что он сейчас вот наткнется на острие карандашика, и… брал его осторожненько, чтобы не уколоться. А дядя Вася, поежившись под накинутыми на острые плечи лохмотьями, подмигивал ему и улыбался…

…И тогда неизвестно откуда объявлялись в нем новые силы, и можно было работать еще и еще. Какое же большое спасибо им всем за то, что они были рядом с ним! Кем был бы он без них? Это они — плотник, конюх, кузнец и тетя Оля с дядей Васей — подарили ему почти материнское чувство любования плодами своего труда. Это он у них научился склонять голову и, перебирая губами нежнейшие на свете слова, устремлять взор на свое создание, оставив за спиной весь белый свет со всеми его заботами и печалями.

…А еще у него почти готова была его собственная песня. Он сам сложил ее, правда, только наполовину, потому что у песни был пока только мотив, но он считал — это главное, слова сами придут.

«Хороший паренек».

«Такой не подведет».

«Золотые руки».

«Во дает, паря».

«Перебесится, молодой ишо».

«Нет, ты погляди, что делает, дак ведь он нас всех…»

«Заставь дурака молиться, он и лоб расшибет».

«Не-е-т, с таким я б в разведку не пошел».

«Да кто-нибудь остановит его, или он нас всех…» — как по ступенькам опускалось отношение людей к нему, к его делу, его работе. Шутили: «Если бы все так, как этот парень, работали, — давно бы все в манной каше плавали, ешь ее вволю — не хочу…» или: «Вот человек прекрасного завтра, но брать с него сегодня пример опасно — надсадишься, пуп развяжется…»

«Знаешь, — сказало однажды его начальство, — ты давай бросай так-то вот, как ты это делаешь, ну, словом, работать так не годится. Нам всем неудобно рядом с тобой. Ты нас в глупое положение ставишь. Получается, мы, товарищи твои, ведь товарищи же, а? Ну, чего молчишь? И не можем, как ты. А ведь ты знаешь — можем мы. Да ты мешаешь нам. Куда ты лезешь? Ну давай, мы тебя в президиум сажать будем, на всякие конференции ездить станешь, выступления тебе на год заготовим — встал, прочел и гуляй до другого раза, ну плохо ли? Только сиди и ничего больше не делай. Хватит, наработался. Вред от такого твоего труда. Ты нас позоришь перед людьми, конфузишь. Как бы это тебе ясней сказать — не работают сейчас так, не трудятся. Прошли те времена. А ты рвешь. Не-ет, рвешь!.»

Не знал он, что по его «вопросу» собиралось и самое высокое начальство, что спорили, что никак не могли принять решение, и что самый главный начальник — с гордым и надменным профилем — во время заседания смотрел на спорящих как на малых детей, а когда те наговорились, наспорились до хрипоты, взял слово:

— А ведь нет проще дела! — сказал он им. — Да! У нас в коллективе еще таких не было, а вообще… да сколько угодно. И надо обламывать этаких бойких… — Все это говорил бесстрастно. — Нет ничего проще! Да, да, — продолжал он с тонкой улыбкой. — Из каких мест будет этот ваш, наш… этот созидатель?

Ему подсказали.

— Ну, вот и прекрасно! — заулыбался главный и сделался им всем как-то ближе, многим показалось, что это чуть ли не отец родной давал им, заблудшим детям, мудрые советы. — Вот и пусть, этот самый наш, ваш… разумеется, под видом строительства чего-нибудь, да все равно чего — тут сами придумаете — представит в самые короткие сроки план радикального переустройства своих мест, пусть снесет амбары, всякие там кузни, конюшни и прочее и воздвигнет новенькое что-нибудь… Неважно что, но конструктивное! Что-нибудь в духе Корбюзье! Кто будет против нового в наше время? Пусть попробует!.. Вы обретете, наконец, покой, а он… Впрочем, довольно о нем… — Тут он вздернул руку, на запястье которой, словно жаба, прилепились огромные часы; заглянул в них, как бы сверяя свои решения с всеобщим течением времени. — Нас ждут другие дела!

Все с облегчением вздохнули.

А он не мог жить без работы. Хоть что-то, а должен был делать.

В том же городе, за рельсовым блескучим путем, полоснувшим, как бритва, по его живым связям со всем, миром, нашел он себе работенку.

Вкалывая и тут до седьмого пота (по-другому не умел), он словно убивал в себе расходившиеся, как назло, воспоминания о людях, с которых когда-то брал пример и которые теперь мешали ему, мучили. Желая поскорее переиначить себя, он налегал на работу. Потом, застилавшим глаза, отгораживался он от видений прошлого.

А люди смотрели на него, работающего неистово и отрешенно, и не могли понять, что делает этот человек, для чего так настойчиво трудится над тем, что и делать-то не надо.

А он работал себе во спасение, потому что не давали ему покоя хотя и заметно потускневшие, но все равно памятные образы пахнувших свежим тесом плотников, чумазого белозубого кузнеца, конюха с посоленной корочкой ноздреватого хлеба в руке, великомученицы Ольги, неистового дяди Васи-страстотерпца.