Валерий Исаев - На краю

Со стороны поля пойдешь в деревню — не минуешь Тарахова болота: топкой, густой ряской затянутого провалья, под самым боком у деревни. Будто кто саданул ножом и никак не заживет: то нет ничего, а то возьмет и откроется, засочится сукровицей, замокнет — и больно сделается.

Есть еще один конец деревни — со стороны леса, заслонившего Березники от города, будто позаботившегося, чтоб за дубами Отрадного, за лесной стеной Демкиного Рога жилось ей поспокойнее.

С какого боку на них ни посмотри, Березники богом самим обласканы. Живут себе, подпирая белоствольными березами да дымами из труб высокое небо, оглашают землю окрест разноголосыми протяжными песнями, собачьими перебрехиваниями по топким звездным ночам.

Люди в Березниках с весны в полях на посевных работах, на прополках да сенокосах. Спадет жара — косить выйдут, капицы класть, стоговать, сенцо по дворам развозить. Кто под сараи станет складывать, кто под окнами стожок поставит. Зарадуются: молоко на зиму будет.

С теми делами управятся — уборка подошла. Снова в поле, на ток — стар и млад, каждому дело сыщется. Солому на волах после молотьбы возить к скирде, цепами выколачивать хлеб из крепкого колоса, веять горячее, перекаленное на солнце жито, ссыпать в ведра, в пахучие мешки. Другая радость, что сыт будешь, что не пропадешь.

…Летом того года особо радовались в Березниках — урожай был неслыханный. Как будто одарил людей за тяжелые прошедшие годы.

…Минуло военное лихолетье, обобравшее дворы чуть не дочиста — никто не роптал на то, каждый понимал — война. Только затягивали ремешки потуже, чтоб худоба на глаза не лезла, штаны не падали с исхудавших боков, а сами терпели, куда ж денешься, общая беда, каждого и касается. Как ни понимали, а когда мешки с драгоценным хлебом из амбара выволакивали — не выволакивались они, тяжелее обычного казались, руки из плеч выдирались, выворачивались, втроем еле-еле один мешок на подводу вскидывали. Тяжело прощались с хлебом, тянул он душу и заставлял долго глядеть вслед обозам, направлявшимся к лесу мимо притихшего села, мимо водопоя с колодцем, у которого останавливались лошади, и мирный вид их мучил, терзал душу, ну и ехали б себе, не останавливались. Никто не уходил, покуда последняя повозка не скроется в Колошках — подлеске на самом краю деревни. И делалось тихо в Березниках, только и слышно, как черногус прошелестит в небе широкими крылами, да потом захлопочет в гнезде, простучит печальным клекотом что-то свое над попритихшими дворами, и оттого сделается на сердце совсем тоскливо: обобрала война, разграбила, проклятая. Памятью кинешься к закромам, а идти к ним не идешь — боишься: вдруг просчитался, и там ничего нет, тогда голод, беда.

Чудом выжили в лихолетье, выстояли, потому что гуртом. Особая связь соединяет людей по злым временам, споры — потом.

…Двое березницких мужиков хлопотали у амбара: Бицура — злой, исподлобный, рядом Мишка Ляхов — добрый, улыбчивый, с озорными искорками в глазах, как приклеет иное слово, не отцепишь, полдеревне прозвища между делом надавал — не обидные, правильные. Теперь фамилию настоящую не вспомнят, а кто Пупок или Мазен, Ферт, Троха — знают точно.

Ляхов — крепкий, под тесной рубахой хорошо видны приметы его силищи: широкие плечи, жилистые руки. Начнет стоговать — один на верхотуре стоит, управляется, а под стогом чуть не вся деревня. Доску-дюймовку с одного удара развалит надвое и хоть бы что. У них, Ляховых, порода такая — отец в телегу впрягался вместо лошади, под Белой горой в непогоду воз вытягивал из грязи. Дед его кузнец Чергенец такие номера выкаблучивал — про них вся округа хорошенько знала. Теми историями городских потчевали — рты раскрывали, не верили.

…Давние счеты у Ляхова с Бицурой, застарелые. Только время распорядилось отложить споры до лучшей поры. Вдруг придется постучать соседу в двери, хлеба попросить — такое очень даже возможно, а никто тебе не откроет, не ответит, еще и кобеля спустит, наешься тогда. И хоть мутился Мишкин взор, когда он глядел в бицуринову сторону, но про хлеб помнили оба — хватало ума.

А разбирались они в том, кто из их детей кого достоин, кто лучше — бицуринова дочка Антонина или ляховский сын Николай… С раннего детства взялись дети дружбу водить. И все бы хорошо, если бы Бицура не съехидничал при всех про Ляхова: «Куда нам, безлошадным, да за кулацкий стол…»

Больно кольнул Мишку теми словами. С того улыбки, как желуди, посыпались, скрипнул он зубами, сжал кулаки. Если б не народ, не удержали Мишку — своротил бы худосочную шею Бицуры.

И пошло у них. Как назло, никак не окрепнуть бицуринскому двору, может, оно и само б все сгладилось тогда, определилось. Никак не выберется бедный Бицура из безлошадных. Взялся бы, работал как все, глядишь, дела бы и поправились: не один двор из таких, как он, уже выладнался, и насмешки куда подевались. Время хорошее: объявили разрешение торговать на рынке. У людей деньги завелись. Попервости жгли ладони, непривычно было. Все ж, бывало, натурой. Соизволит хозяин дать копейку — получишь, а нет — так и не узнаешь, как она выглядит. Теперь другое — отдал людям, что положено, остальное — твое. Вези в город на базар, продавай, продал — считай доходы, твои они, что хошь покупай: пеньку, косу, цеп новый, домашнюю мукомолку складную, гвоздей, ситчику — чего душа пожелает. «Разве то не жизня, — удивлялись мужики. — Теперь сам себе барин, теперь и песни петь можно…» По таким-то временам грех дело не поправить.

Не для Бицуры были те перемены. Все норовит от работы уйти. Мастер по этой части сделался, такое придумает, такое прибрешет, только чтоб не делать, что все делают. Не всякий сказочник такое придумает! А как командовать выйдет ему — первый! Уж как любит верховодить — хлебом не корми, только дай какой власти над людьми — упивается, злость его обычная меньше становится.

Как на грех, приглянулся Тоньке Бицуриной Коля Ляхов, и пошло у них: выясняют, кто безлошадный, а кто «кулачина проклятый».

А Мишка Ляхов счастье свое в другом нашел — в работе: горбатит от зари до зари — не Бицуре чета. И никак он себя кулачиной считать не хочет, сопротивляется. Не люди — сам бы спор с Бицурой решил.

Чем пуще отцы собачатся, тем Антонина с Колей роднее — то играли вместе, а как подросли, давай любиться. Ни на шаг друг от друга. Видели Тоньку битой — лютовал отец, наставлял на путь истинный. Неделями пропадала — запирал, не выпускал со двора. А только все одно — любили они друг друга еще сильнее.

…У Бицуры исподлобность не с рождения. Про то в Березниках хорошо знают. Было время, и Бицура работал не хуже всех, старался. Но вдруг подохла корова Марта. Закрутился Бицура. А тут грянули революционные события. На Березники навалились беляки, самого Бицуру воевать не взяли — годы вышли, а лошадь вместо него забрали. Ни лошади во дворе, ни коровы… Хоть по миру иди. Безлошадный Бицура в первый раз тогда поглядел на белый свет не так, как всегда, а через прищур, прилепившийся потом к его лицу на всю жизнь — не отодрать, скрипнул зубами, полыхнула в груди злость на людей, обожгла горло. С того дня и разучился на людей глядеть как следует — глаза отводил, боялся, разглядят озлобившуюся душу, полыхавшую ненавистью ко всему белому свету, несправедливо обобравшему его до нитки, оставившему голым и голодным. Хоть и понимал иной раз, что на иных людей злоба его напрасная, да перестал различать — раз человек, значит, и виноват, значит, враг.