Валерий Исаев - На краю

…Была тут и память об их первой встрече — та трава особая, пахучая, мягонькая, ласковая — как и сами воспоминания о том дне.

Как попал Коля Ляхов с Крючковщины — с другого конца деревни — сюда, на Поповщину, он про то и сейчас не вспомнит. А только было: вернулись отец с Тоней с большака — там у проходивших мимо людей просили милостыню. Вернулись ни с чем. Бицура первым зашел домой, громко хлопнула дверь — сердился. А Тоня осталась сидеть у палисадника, травку «капустку» под ногами собирать — вкусная была, хоть и незаметная. «А я знаю, ты чья, знаю…» — услышала вдруг. То был Коля Ляхов. Она подняла глаза, посмотрела на него. «Хочешь поесть? — И он, не дожидаясь ответа, протянул ей пахучий, еще теплый коржик. — Бери, ешь, вкусно, бери, ты чего, бери… ты чего…»

…А потом они бегали за сад смотреть на кавуны, на дыни — за садом была бахча, и сторож дед Денис, который рассказывал про старую жизнь, пел тихие песни про разбойников и их атамана Кудеяра.

Тоня, насупив брови, внимательно слушала, Коля, сидя на здоровенном арбузе, не сводил глаз с деда Дениса.

А когда Кудеяр раскаивался, из Колиных глаз катились слезы, и ничего с ними нельзя было сделать, потому что жалко было человека, хоть и разбойника.

И тихо становилось над бахчой, и казались арбузы посеченными теми разбойниками головами, и что их тоже жалко и не знаешь, кого жалеть больше. А в песнях да стихах деда Дениса все жили люди, радовались да мучились.

Возвращались от деда Дениса торопливо: время около него проходило незаметно, быстро. А дома дела дожидались неделанные, особенно у Тони, у нее в доме один отец. Другое дело у Коли — у него и мать и отец, есть кому управиться с хозяйством, есть на кого переложить домашние хлопоты. Да и по такому двору, как у Ляховых, хлопотать приятно, все у них есть: и лошадь, и корова, и овечки, и гуси, и куры, и утки. Про силу отца Колиного сказки ходят по деревне, рассказывают люди, сами дивятся, других удивляют. Еще бы, ему задок у груженой телеги поднять и переставить на сухое место — сущий пустяк, ему любая работа в радость, потому такой, наверное, и улыбчивый, добрый. Завидовала Тоня — хороший у Коли отец, сильный. У нее не такой: заляжет, не раздеваясь, на чистую прибранную кровать прямо в сапогах, руки сложит под голову, уставится в потолок и может лежать так и думать свою думу и день и второй напролет, и не шелохнется, не скажет слова, и будет думать про свое, для Тони, для дочери, не открытое, не поделенное с ней, а потому пугающее, страшное.

«Ах, папка, папка, — подумает иной раз Антонина, глядя на него такого. — Да что же это такое с тобой творится? Что тебя так мучает, не дает покоя?..»

И ходит вокруг, то попить предложит — тот откажется, то поесть — не возьмет. Только глаз скосит в недобром прищуре, стиснет губы еще туже, поиграет крупными желваками да и не ответит ничего. Что хошь делай — его будто бы и нету в доме. «Ах, мучение мне, мучение», — страдает Антонина, по-взрослому, по-бабьи, и сядет на грубку, подопрет кулачками голову, думает про свое.

…Домой бежали шибко, перегоняя друг дружку. И утопали босые ноги в остывавшей к вечеру топкой дорожной пыли, раскаленной по полуденному солнцепеку и хранившей тепло до самого темна.

До сада бежали вместе, а после, выйдя на дорогу, миновав ровный рядок хат Соловьевщины, расходились, чтобы не дразнить Тониного отца.

Коля шел дальше садом, и то и дело над высокими бурьянами показывалась его голова — желтая, будто солнцем самим обласканная, с золотистыми прядками вздымавшихся на скором бегу волос.

Тоня шла торопливо, то и дело поглядывая в сторону сада, на Колю, видела его, махала рукой. Вот он улыбается ей, вот пропал в высоких бурьянах.

Пахнет в пуне яблоками. Все про них знают Антонина с Колей: где белый налив, где антоновка, штрифели, семеринка, грушевка. Знают про грибные места в саду — про них, как они выяснили, никто в деревне не знал. Это их единственная от всех тайна забавляет, объединяет. «Никому?» — спрашивает строго Тоня. «Никому, — серьезно отвечает Коля — Вот те крест…».

А еще в саду есть старый колодец, пахнущий чудесами из рассказов деда Дениса. Если долго глядеть на глубокую воду, можно увидеть чего хочешь — и страшное, и смешное, всякое. Можно говорить в колодец, и голос не может выбраться из глубины, долго бьется подранком о тугие бревенчатые стены. А еще нравится смотреть в колодец вместе, взявшись за руки, и видеть, как они летят по синему небу вместе с отражающимися в воде облаками, рядом с солнцем. Можно бросить камешек в колодец, взрябить воду и усилить ощущение полета, закачаться между небом и землей, раскинуть руки и парить в воздухе, касаться друг друга с замирающим сердцем, оттого еще лучше делается, и возникает ощущение вырастающих за спиной крыльев, на которых можно улететь далеко-далеко, где все не так, как в Березниках, где нет строгого отца, нет нужды, много хлеба, и никто не запрещает водиться с кем хочешь и сколько хочешь, и не сторожиться, не следит ли кто за тобой, где всегда тихо и никто не повышает голоса, потому что на той высоте и так все хорошо слышно…

…Небо, колодец, сад с яблоками — все это уместилось в укутанной туманом старой пуне. Да и сам этот туман, обостривший все запахи до головокружения, завтра уже будет лежать где-нибудь в укромном ее уголке, всему отыщется местечко, а послезавтра и его можно будет вспоминать и, закрыв глаза, видеть, что было с ним связано в их жизни, которая сама нашла себе место в старой, доброй пуне, надежной хранительнице всех свидетелей их дружбы.

Они сидели в пахучем сене, согреваемые теплом воспоминаний, и им казалось, что только они и есть на целом белом свете и что кругом никого, ни души. И никто больше не помешает им дружить, назначать встречи. И не надо будет таиться, идти домой разными дорогами.

На самом верху, под выцветшими от времени бантинами, рядом с ласточкиными пупырчатыми гнездами, особенно хорошо мечталось, думалось, рассуждалось, а порой и пелось — песни деда Дениса западали в душу. Им казалось, что именно отсюда, из старой пуни, начинаются все дороги, все пути. Отсюда казались близкими самые далекие, не виданные ими никогда города и страны, отсюда отправлялись они на крыльях своей мечты то на крайний Север, то в пустыни, где столько же горячего песка, сколько на севере холодного снега. И везде в тех путешествиях им было хорошо, потому что, поклявшись быть всегда вместе, они нигде не расставались. Вражда их отцов отступала далеко-далеко, и порой казалось, что ее и вовсе нет, никогда не будет. Так бы и оставаться им в старой пуне — тут все легко и просто.