Валерий Исаев - На краю

— Да ты скажешь, в чем дело, или… — загрозился Валентин Пилюгин, передернув могучими плечами, переложив по-другому крупные руки.

— А?.. — проверещал за его спиной Вадюшин.

Тяжко вздохнул Николай:

— Сами же потом пожалеете, хотел как лучше. Ну, да ладно, — он впрыгнул на передок телеги, уселся поудобней, стянул с головы видавшую виды, выгоревшую на недавних солнцепеках фуражку, рукавом утер взмокший лоб, редкие волосы склеились в прилипшие ко лбу кудряшки.

— Ехал я за гвоздями и за всякой там…

Мужики подошли поближе к телеге. Вадюшин облокотился на нее, Пилюгин остался стоять на своем месте, глядел на Николая в упор из-под тяжелого лба, хмурился.

Николай, виновато посматривая на него, вел свой неторопливый рассказ.

— А они там как забесились. Что такое? Что случилось, спрашиваю. Шутки шутить кончайте, не время, да и вертаться домой надо, — прятал главное Николай.

— По шее хочешь? — посуровел Пилюгин и шагнул к телеге, к Николаю.

— А тут бей не бей, только за хлеб наш ничего не купишь. Потерял он всякую цену, — сказал Николай напрямки мучившее его весь день.

— Брешешь!. — крикнул стоявший в сторонке Жахтанов.

Николай виновато заозирался, заоправдывался под тем напором мужиков, стал сбивчиво рассказывать, как попросил отмерить ему ситчику, как подняли его на смех, как куражились, кулаком называли, охвостьем, пиявкой, пауком, говорили, чтоб ехал поскорее на все четыре стороны со своим хлебом, покуда цел, как сказывали ему, xто теперь хлеб его никому не нужен, как поехал в лавку гвозди покупать, там напоролся на насмешки, предложили поменять подводу с хлебом на пуд гвоздей.

«А как же вы теперь без нашего хлеба, а? Люди добрые?» — спрашиваю их. «А то не знаешь сам, не навздагадываешься, — отвечают, громко смеются и поперхиваются тем смехом. — А мы его у тебя, у кулачины, силком отбирать станем, нам без хлеба нельзя…»

— Так ты говоришь, за пуд гвоздей 60 пудов хлеба, — прорычал Пилюгин.

— То и говорю, — будто прикрываясь от тех слов рукой, повторил Николай и завытирался рукавом, облизывая пересохшие от волнения губы.

— А ты что им на это? — спросил строго Пилюгин, растягивая слова, вырвал из-под мешка травинку, стал кусать ее.

— А что я, — стушевался Николай, переложив вожжи с места на место.

Как привороженные глядели мужики на Николая.

— Да то, дурья твоя башка, — рассердился Пилюгин, — тебя могли взять на арапа, наболтать тебе, набуровить, а ты и поверил…

— Э нет, вот тут нет, — заторопился возбужденный Николай, — я с такими бы и говорить не стал… Эти люди серьезные, цену словам знают. Да одного, — обратился он осторожно к взволнованному Пилюгину, — хорошо знаешь — свояк Лизы Трохимпалыча… Тот брехать не станет, а?

Пилюгин поверил — свояка того он знал. Зажал в зубах травинку, кинул руки за спину: волновался мужик не на шутку, обвел всех сильным напористым взглядом, вздохнул глубоко, надсадно, будто на плечах его, а не на телеге лежали мешки с хлебом, задержал взгляд на Вадюшине, тот под ним еще меньше сделался, попятился в туман:

— Ну так что, мужики, делать станем? Выходит, весточки про новую счастливую жизнь не про нас говорены, не для нас составлены… И про те самые излишки, которые нам головы повскружили, одна брехня на поверку вышла, — рассуждал вслух Пилюгин.

Николаю стало страшно — представил себе свой двор. Если эти два бугая Жахтановы пригорюнились, то что же ему с женой Варварой делать? Его беда больше. Эти свою выволокут, вдвоем впрягутся, потянут, а его силенки остались по тем местам, где лез из кожи, надрывая живот, килу себе зарабатывал. И кто помнит все те работы, на которых он силушку свою пооставлял, а ведь была она и у него, была…

Пилюгин уже давно молчал, стоял у лошадиной морды, гладил огромные лошадиные глаза, потому что казалось ему, будто полны они сочувствия его теперешнему горю, отозвались, понимают.

Вадюшин из тумана больше не показывался — боялся.

Намучившись, Пилюгин сказал, обращаясь к сочувствующим лошадиным глазам:

— Хлеб по таким ценам мы не отдадим… А там поглядим, кто к кому первым на поклон заявится. Пусть лучше сгниет, а задарма не отдам, твою мать… Да цить ты, дура, не про тебя, — занежничал он с лошадью, уткнувшись в ее огромную голову своей белобрысой, горемычной…

— Да я лучше кабану хлеб скормлю, самогону наварю, что сам выпью, что на землю вылью — мое на то право, мой хлеб, вот этими руками я его, мой он, мой… — запричитал один из Жахтановых, сделавшись сразу маленьким, жалким.

Хлеб у Пилюгина искали недолго: хитрая штука в руках уполномоченного враз вспорола пилюгинский секрет: в пешне в специально сделанной в ее рыльце лунке оказалось зерно, как только тот ткнул ею за сараем под старой грушей.

Пилюгин стоял посеред двора босиком, подмокшие вязочки исподнего, как фитили, вбирали влагу с земли и темнели на глазах. Неподпоясанная рубаха пузырилась на ветру, опадала и как будто вздыхала вместе с ним глубоко и тяжко, растрепанные волосы терзались на ветру, и только широкая спина и разлет сильных плеч выдавали его внутреннюю спрямленность, непокорность происходящему в его дворе.

Он стоял широко расставив ноги, мирно опустив руки вдоль крепкого тела.

Пилюгин не пошел следом за уполномоченным, за ним кинулась жена Пелагея и тем, что настырно пошла следом, как бы подсказывала ему, куда вернее ступать, чтобы скорее до хлеба доискаться. «Дура…» — наказал ее про себя Пилюгин, глазами провожая их обоих за сарай.

Кобель надрывался на цепи, повисал в воздухе на надежной цепи, заходился лаем до сипоты. Он было кинулся на проходившего мимо уполномоченного, оторопел, ни звука, как будто так и надо, а теперь заходится. «Дурак…» — и про него подумал Пилюгин. Лай тем не менее успокаивал его душу — хоть кто-то во дворе заодно с ним, хоть кто-то против всего этого…

Его мучила мысль о бессилии, о неспособности что-либо предпринять, хотя никто ему рук не вязал, ног не путал. Но голоса за воротами, лошадиный храп, и особенно уверенный шаг уполномоченного являли собой какую-то страшную силу, против которой, он как-то сразу сообразил и прикинул, не попрешь.

…Пилюгин поверх сарая смотрел на старую грушу, макушка которой выстояла над застрехой. Она вздрагивала от каждого удара проклятой пешни, сыпала под ноги уполномоченному свои грушинки, желая понадежнее засыпать тайник, про который тоже знала.

Пилюгин потянул тяжелый взгляд выше: там неслись куда-то белые-белые облака, не задерживаясь, будто им и дела никакого не было до происходящего на земле, во дворе Пилюгина. «Что им до нас?» — успел подумать он.

— Убери кобеля, — в который раз проговорил уполномоченный, глядя на стоявшего перед ним расхристанного мужика. — Убери, не то хуже будет…