Валерий Исаев - На краю

Пилюгин как во сне, не соображая еще, что делает, направился к бесновавшемуся на цепи псу, разодравшему себе в кровь шею тугим ошейником, взял цепь в руки. Пес затих, не сводя гневного взгляда с непрошеного гостя, повиновался — сел у ног хозяина, преданно заглядывая ему в лицо.

Так они и стояли друг возле друга — хозяин и страж, покуда люди, ворвавшиеся во двор по команде уполномоченного, не перетаскали все до последнего мешка с житом с огорода на стоявшие у палисадника подводы.

Так стояли они рядышком, когда по команде уполномоченного поехал пилюгинский хлеб со двора, а сам он подошел к ним и, слишком заметно остерегаясь собаки, прокричал непонятно кому: «Это, Пилюгин, чистая сто седьмая. Так что собирайся в путь-дорожку, я заскочу за тобой на обратном пути…»

Пилюгин не слышал его слов ни про ту сто седьмую, про которую еще ничего не знал, да и не мог знать, ни про необходимые для него сборы… Он слышал, как скрипели тележные, видавшие виды оси под его хлебушком и мысленно прощался с ним навеки, про себя уже подвывая по-собачьи, глотая скрываемые слезы.

Так и остались они друг подле друга, и когда двор опустел, и когда следом за телегами, падая с ног, обдирая коленки, поползла его Пелагея, простирая к уезжавшим длинные руки, умоляя их по-своему, по-бабьи сжалиться над ними, над их детками.

И если бы не вернувшаяся во двор Пелагея, так, может, и стоял бы Пилюгин рядом с собакой, не знавшей доселе хозяйского внимания в таком количестве, ластившейся к его ногам, заглядывавшей в его неподвижное, словно окаменевшее лицо.

Пилюгин перестал глядеть вслед подводам. Деловито стал управляться с расхристанными воротами: установил подворотню, прикрыл ворота, закрепил их притолокой.

Пелагея сидела на сенечных приступочках, не плакала, сосредоточенно разглаживая снятый с головы платок, разложив его на перепачканных землей и кровью коленях. Во дворе сделалось сразу тихо. Через распахнутую настежь дверь на огород, за сарай пошли куры — никто их в тот час не шуганул за это, не погнал прочь, хоть и было кому: хозяева дома.

…Уполномоченный, как и обещал, прислал своих людей за Пилюгиным. И снова бесновался кобель, покуда из хаты доносились громкие голоса и Пелагеин плач. И опять заскрипели тележные оси: раздирая поджившие было коленки, поползла следом Пелагея.

Пилюгинским примером припугнули березницких мужиков крепко: хлеб рекой потек с крестьянских дворов в город, на элеватор, на свое «законное», как разъясняли народу заезжие агитаторы, место. Страна, рассказывали, задумали большое дело, ей для подъема экономической мощи стало необходимо строить станки и машины, а для этого нужен хлеб, много хлеба, чтобы продавать его за границу, а на вырученные деньги приобретать все то, без чего никак в этом сложном деле не обойтись.

Все понимали березницкие мужики, но только почему надо было брать хлеб у них задарма — никак не могли взять себе в толк и потихонечку роптали, но теперь уже больше про себя, молчком, никому своего того отношения к серьезному государственному делу не выказывая. Время благих надежд, как они между собой порешили, минуло, ничего хорошего ждать в ближайшее время не приходилось. Решили: раз так, смиримся, куда против силы переть. Да и обломки пилюгинской семьи глаза кололи — и без того не было в пилюгинском дому густо, а тут и совсем сделалось некудышно.

На объявляемые то и дело общие сходки ходить ходили, да только сказанным там словам уже не верили, потому как учеными сделались, битыми — понагляделись, понаслушались. В русской деревне испокон веку так: ударь по одному, на всех отзовется, каждый проскулит от боли, каждое сердце зайдется, застенает. Вопросов лишних не задавали, спросят — ответят, а чтобы самим, как раньше бывало, уже не лезли. Помалкивали себе и где надо руки подымали, где надо в ладошки били, как того требовали новые заведенные порядки. Дело нехитрое — быстро усвоили и не нарушали.

Пелагея глядела на мужиков с мольбой, виноватая вся, затравленная, просить никого ни о чем не просила, знала, что за протянутую в ее сторону руку любого ожидала такая же, как и ее муженька, участь. Не хотела она, чтобы кто-то страдал из-за нее.

Работала Пелагея не покладая рук, будто ей оставил муженек свою силу богатырскую. Не раз так думала Пелагея — иного объяснения своей живучести она не находила. И когда припадала на колени перед иконкой, завешенной накрахмаленными занавесками, так и просила бога сохранить мужа, сберечь, не дать ему сгинуть на чужбине среди людей, а силушку его, которую он ей по щедрости своей души оставил, она возвернет, как только он на порог родного дома заявится. Мечтала: может, все и образумится, поправится, и вернут мужа, простят.

Да и как не простить — только уполномоченный заявляется в деревню со своим отрядом, она первая бежит к ним хлеб ссыпать, все готова отдать, лишь бы зачлось это ее муженьку Пилюгину, только бы не сердилась на него новая власть, не серчала. Детей подымала, чтоб пособляли, чтоб шибче насыпалось зерно, чтоб все видели, что она, Пелагея, несмотря ни на что, ни с кем не спорит, и раз надо — она отдаст свой хлеб с легким даже сердцем, с улыбкой — вот, глядите, люди добрые, вот она я, и я улыбаюсь, и мне ничего не жаль, только верните мне моего мужа, отца моих детей.

И она шла деревней к площади как раз напротив бывшей церкви, которую переделывали в клуб, несла на плечах мешок с житом и вовсю улыбалась вымученной, страдальческой улыбкой, на которую она так рассчитывала и которая ничего, кроме неловкости, у совестливых людей не могла вызвать — слишком заметно было сквозь те улыбки горе, и если мужики и спроваживали ее поскорее с пункта хлебосдачи, то только чтоб не видеть больше, как она улыбается им.

По-всякому готова была угодить новым порядкам Пелагея, считала, что иного пути, чем угождать теперь, для нее нету. И когда, кликнули про организацию коммуны, чтобы соединенными силами готовиться к весне, севу — пошла не задумываясь. Пелагея первой руку выкинула над головой на собрании — она за коммуну, первой к столу подошла, чтоб подпись свою в нужном месте поставить в синюю клеточку. «Все, как есть, сдать придется в коммуну», — говорил, глядя на нее, старший по собранию. «Все, как есть», — как будто отговаривал ее, да только она еще шибче руку тянула, будто выворачивала ее из гнезда.

Следом за Пелагеей ринулась в коммуну дочка Бицуры Антонина.

«Тонька, гляди, малолеток, недотепа», — судачили на собрании в бывшей церкви, косясь на еще не содранные со стен иконы, поглядывая с опаской на самый верх, где в куполе бог жался к кривому потолку, как будто отпираясь на приглашение вступать в организующуюся коммуну.