Валерий Исаев - На краю

Он загодя побеспокоился о судьбе дочери — подыскал ей женишка из соседних Стропиц — там у его друга, такого же, как он, бывшего комбедовца, сынок вырос: «Вот и сведем их поближе — снюхаются…»

«На то пошло, — прикидывал он и в другой раз, — моей вины за Ляхова нет». На вчерашнем заседании правления колхоза Бицурин сидел и молчал как рыба. Только когда стали назначать «очередника»-кулака, он и подсказал Мишку Ляхова.

«Могли бы и отвести кандидатуру — других полно. В конце концов, не я решал — они». «Ляхов так Ляхов. Какая разница теперь… — еще добавил в сердцах председатель сельсовета Сомов. — Сказано дать новые цифры по раскулачиванию — дадим, за нами не станет, не заржавеет…» — пошутил и через силу улыбнулся вымученной, болезненной улыбкой.

Так что совесть его, Бицуры, стало быть, чиста, и вины на нем прямой нет.

…К дому Ляховых шли втроем: первым, заложив руки за спину, твердо ступал хозяйским, уверенным шагом Бицура, следом за ним в разрыв плелись волостной уполномоченный ОГПУ Шнайдман Яшка, прибывший ради такого случая, и член правления колхоза Фомочкин. Шли молчком — дело свое знали: не впервой. Все видели наперед — и как запричитает жена Ляхова, и как насупится сам Ляхов, затрясет подбородком, заищет что-то такое руками, чего и сам не будет знать.

«Все люди одинаковые и никакой особой разницы промеж ними нету, когда приходишь к ним со своим делом, разве в мелочах что новенькое и случится, да и то редко, а так одно и то же, иной раз и смотреть неинтересно», — шел и думал про себя Шнайдман, поднаторевший в раскулачивании, съевший на этом деле собаку.

…Первым ударом Мишка Ляхов свалил с ног кривлявшегося перед ним, трясшего какой-то бумажкой Бицурина. Недолго раздумывал Ляхов, увидев эту компанию на пороге своего дома, понял, зачем пожаловали.

Вторым был Яшка, все пытавшийся сунуть руку в карман длиннополой шинели. Получил и он свое: свалился на подымавшегося с земли, утиравшего разбитое лицо Бицуру.

Фомочкин попятился, такого он еще в своем деле не видывал. Но Ляхов и не посмотрел в его сторону, сложил сильные руки на груди и стал терпеливо дожидаться, когда валявшиеся на земле представители власти очухаются, подымутся на ноги.

И когда Шнайдман, наконец, вскочил на ноги, Ляхов взял его за шею и закинул в свой двор, как тряпку. Тот перелетел через подворотню, споткнулся и снова оказался на земле.

Бицура стоял на четвереньках, тряс головой, сильно ругался.

Ляхов не стал его дожидаться, поднял за шиворот с земли валявшегося Яшку и потащил в дом, приговаривая: «Милости прошу, гостюшки дорогие, милости прошу…»

Из раскрытых дверей дома послышались причитания жены Ляхова: «Что наделал, паразит, погубил, окаянный…»

Но напрасно она причитала и казнила мужа — судьба их была решена еще вчера, и ничем ее уже поправить было нельзя.

Она выбежала во двор, подошла к отряхивавшемуся Бицуре, стала помогать ему вычищаться, отвязала передник, пырнула ему в руки, чтобы стер с лица кровь. Он метнул на нее гневный взгляд, взял из рук скомканный передник и, оттолкнув ее сильно — может, боялся еще чего-то! — стремительно направился к сенцам, к распахнутой в хату двери. Следом за ним поспешил Фомочкин, оглядываясь на жену Ляхова, качая головой.

А та как стояла посеред дороги, так и села наземь, подкосились ноги, заплакала горько-горько, навзрыд, содрогаясь всем телом, подымая руки к небу и снова падая ниц, словно молилась в таком неподходящем для этого месте.

…Семью Ляховых вышла провожать вся деревня. И рад был Бицура свести счеты с Ляховым, да всенародно делать это было рискованно. Тайком, молчком — это да, а прилюдно, на глазах у всех — не пробовал, побаивался. Яшка Шнайдман затискал в своем замасленном кармане наган, но… не решался пустить его в ход. «В городе разберемся, — успокаивал он себя, трогая разбитое лицо, опухшие губы. — Там и восстановим справедливость…» И на всякий случай нет-нет да и поглядывал на сидевшего рядом со связанными руками Ляхова.

Жена Ляхова успела взять узелки — теперь у них в руках с сыном Колей они и лежали, у Коли два — свой и отцов, вот и все пожитки, вся поклажа на дальнюю их дорогу.

…Чего хотели березницкие мужики, бабы — неясно: молчали. Шли себе да шли следом, будто собрались вместе с Ляховыми в ту дорогу. Вот уж и деревне конец: последняя хата Соловьевщины вытаращилась окнами, вот уже и Тарахово болото началось с тростниковыми китками, а люди все идут и идут. Яшка Шнайдман понукал не раз лошадь, чтобы шибче шла, чтобы можно было оторваться от исподлобных взоров преследовавших их людей. Да только лошадь будто заодно с провожающими была, шла не поспешала, а как за бугор перед самым большаком вышли, так и вообще остановилась.

А со стороны поля, с бураков, захватив подол в руки, бежала и кричала, что есть силы «Стойте, стойте!..» узнавшая про все Антонина, что-то такое исходило от нее, что и лошадь и люди как вросли в землю, не двигались, остановила она всех необычной силой, про которую потом еще долго будут вспоминать в Березниках, потому что ни до того дня, ни после него никто такого не знал, не видел.

И напрасно стегал кобылу Шнайдман, ругался и психовал — все у него в этот день не клеилось, не получалось по накатанному, вот и опять незадача — сколько их еще будет? Может, впервые за всю свою жизнь пожалел он, что когда-то занялся этим живодерным делом, да только сразу же отмахнулся от той дурной мысли, откинул ее в сторону: чем же ему еще было заниматься в жизни, когда все в его роду на такой службе состояли, разница только в том, кому служили, а так все та же работа — следить, выслеживать, вынюхивать, вцепиться в жертву, не выпустить ни за что. Такая работа никогда не изведется, покуда есть люди и есть власть.

…Запыхавшаяся Антонина стояла посреди дороги, лицом бледная, кофта с длинным рядком мелких пуговиц скособочилась от бега, волосы растрепались. Она неотрывно смотрела на стоявшую телегу, на сидевшего в ней Колю и, казалось, больше ничего на свете не видела в ту минуту, не слышала. А потом вдруг заулыбалась, может, рада была, что не упустила, уследила, сердцем выглядела беду. Так-то оно ей легче, даже вот улыбается, рада, хуже было бы по-другому, если бы пропустила, если бы она мимо нее прошла, а она и ничего не знала. Что толку потом от запоздалых стенаний, а так — вот она, ее беда, как на ладони. Добежала, успела. Все боялась не поспеть, отстать — ничего не случилось, слава богу! — теперь ничего не страшно.

Высоко вздымалась ее заполошенная грудь, руки, ноги как будто не свои, чужие. Ну и пусть, главное, что все теперь на своих местах, все устроилось как нельзя лучше — она рядом с ним, с Колей, Николушкой, Коленькой…

Антонина медленно подошла к лошади, взяла ее под уздцы, повела за собой, то и дело озираясь, улыбаясь широкой белозубой улыбкой. «Сама все сделаю, сама…» — только и сказала.