Валерий Исаев - На краю

Коля отвернулся, уткнулся лицом в широкую спину отца, плечи его затряслись в беззвучных рыданиях.

Ляхов ударил связанными руками по коленям, передернул сильными плечами — вздернулась в нем спутанная злость, шевельнулась стреноженная сила — не подались путы, только шибче впились в тело, мать закрыла лицо руками, заслонилась, как от солнца, от Антонининого безумия, спряталась.

Коля, переплакав, смотрел перед собой, неподвижен и тих, будто и не ему вовсе улыбалась Антонина, не ему так радовалась она в те минуты. Яшка, сбитый окончательно с толку, бросив поводья на передок повозки, нервно постегивал прутиком по голенищам, глядя, как медленно кружит под ним земля, и казалось, что не они едут, а это земля под ними переворачивается и что Яшка вот-вот свалится с телеги.

…Люди, стоявшие поодаль, как будто успокоились при появлении Антонины рядом с Ляховыми, словно переложив на нее заботу об их судьбе, и уверенные, что теперь-то она в надежных руках, стали поворачивать обратно в деревню, и кто ходко, кто неторопливо, кто оглядываясь, а кто и без оглядки пошли по домам: проводили Ляховых, как смогли.

Иные еще долго стояли у дороги и долго глядели вслед удалявшимся — Ляхова отца и сына, матери, Антонины, так и не выпустившей из рук поводья.

…Ни в тот день, ни на следующий, ни через неделю, ни через месяц никто из них в Березниках не появлялся. Что Ляховы не вернулись, так этому никто и не удивился, а что Антонина не пришла домой — про то судачили, удивлялись.

Бицура, метнувшийся на следующий день в город, вернулся ни с чем. Сказывали, что налаженное такими, как он, дело сработало четко, и Ляховых в тот же день отправили эшелоном, а про дочь его никто ничего не слыхал. Яшка говорил скупо: доставить, как велено было, доставил, а связываться с Ляховым не стал, и что ничего больше не знает. Ходили потом слухи, будто девка какая-то выходит на станцию поезда провожать, машет вслед, подолгу плачет. Но та, как выяснил Бицура, была совсем другая и телом, и цветом волос, и ростом — по всем приметам не Антонина.

О встречном плане хлебопоставок 1932 года в Березниках узнали, когда запасы хлеба стали иссякать, а кое у кого по многочисленности семейства и вообще кончились.

Председатель сельсовета Сомов ходил по хатам и с порога, будто христосовался, разъяснял, что хлеб необходим строителям невиданных на свете строек, без которых в новой жизни не обойтись. Не понимал затеянное дело крестьянский ум, а плохо выговариваемые слова — Днепрогэс, Канатка, Краматорск, бойкот, саботаж — резали слух, раздражали. Слова заезжие мало чего объясняли, когда на глазах последний хлеб навсегда уходил из деревни, и кому они нужны были вместо хлеба: ими детей не накормишь, сыт тем тракторостроем не будешь.

…Николай Ищенков хоть и оставался в должности завскладом, но к амбару не пошел — боялся: обильный хлеб того года стоял у него перед глазами. Вот и решил Николай обойти амбар дальней дорогой, не хотел встречи со старым, с наболевшим. Как ни шумел на него председатель Сомов, как ни стращал и матюками, и новыми словами, которые только-только вошли в обиход в березницкой глуши, а только Николай, выслушав его, молчком пошел в сенцы, вернулся к взъерошенному и взмокшему от крика председателю и протянул связку согревшихся в его пылавших руках ключей. Проделал он это без объяснений, но решительно и твердо. И Сомов понял, что понапрасну теряет время, которое терять никак нельзя, потому что и самого тем «бойкотом» по башке могут стукнуть да в кутузку, тем более что участковый Яшка Шнайдман, как назло, только сегодня днем встретился ему раза три: к добру ли? Председатель махнул рукой и, не оборачиваясь, скорыми торопкими шагами вышел из хаты Николая, бурча себе под нос какую-то смесь из хорошо известных и самых ненавистных новых слов: «Ити его мать, нехай… бойкот… саботаж… Днепрогэс…» — хоть подметай за ним, так и сыпал на ходу.

…На коротких ногах Вадюшина мешки с хлебом будто сами перебегали из амбара на стоявшие во дворе сани хлебозаготовителей. Василий Нехрюка и Вербин помогали ему внутри амбара, страшась появляться на людях. А люди иришли поглядеть и с Соловьевщины, и с Поповщины, и с Крючковщины, с дальних Однодворцев. Зачем стояли поодаль молча, как изваяния? Чего высматривали в том нехитром вадюшинском деле? Кто их поймет. Стояли и глядели, кто безо всякого стеснения, кто исподволь, косясь, а кто и не глядел, отворачивался, да уходить не уходил — мучился.

Покряхтывал малосильный Вадюшин, изредка раздавался приглушенный говорок двоих помощников в амбаре, долетавший обрывками малопонятных слов из распахнутых настежь дверей — дело шло.

Лошадь вскинет голову, мотнет ею, отхрапывая, и опять неподвижна… Вскинется птица, с шумом, отчаявшись, что не выпадает и ей ни зерна из того хлеба.

А грузить спешили, будто торопились покончить дело да сесть за пустой стол.

Не один из них, стоявших в том дворе возле покидавшего их хлеба, не раз уже, наверное, прикинул, сколько ему осталось жить. Пелагея — день, Вадюшин — два-три, Василь Нехрюка — четыре, Вербин, умевший когда-то смеяться, и того меньше…

…Какие и были овощи по погребам — свекла, репа, картошка, огурцы, а у кого и яблоки из сада, вишни-шпанки, груши и всякое прочее съестное, — все скоро закончилось. Погреба зияли, как разинутые пасти забредших в Березники чудовищ, голодных, с вытаращенными от страха глазами потухших фонарей и взъерошенными ветром волосами-застрехами. Голодно на Соловьевщине, на Поповщине и на Крючковщине — голодно.

В любой хате, в каждом углу голодно: что в сенцах, где когда-то было битком набито всякой всячины, а теперь там пусто; что перед печкой, где всегда на загнетке стояли наполненные съестным чугунки и чугуны, мехотки, помеченные выкипевшим молоком, кувшины, возвышавшиеся над низкорослыми чугунами, манившими к себе детвору поджаристыми, теплыми пенками. А теперь везде пусто: ничего в печи, на загнетке, и в чугунах, мехотках, и в долговязых кувшинах с подпалинами — отметинами от сытых времен.

На лавке рядом с печкой стоит пустая, позабывшая про запах хлеба чистая дежка, когда-то охраняемая больше, чем святой угол, — в ней хлеб замешивали.

Никому не нужна стала дежка, кисея с нее давно слетела и валяется под лавкой, пылится.

В почете другие приспособления, устройства да хитрости, которые могут помочь добыть что-нибудь съестное, — вентеря, сети, удочки, силки для птиц и зверя.

Сердобольные и наивные дети, безгранично веря в сверхъестественные возможности матерей, приводили в дом голодных товарищей: «Мама, Гриша кушать хочет…» — говорили, забывая про свой собственный голод, помня чудом сохранившуюся среди них заботу о ближнем, почти выродившуюся у взрослых, занятых добычей съестного и постепенно теряющих всякие обязательства вначале перед чужими людьми, потом перед дальними родственниками, близкими и, наконец, перед своими домочадцами. Голод закрывал глаза стыду, притуплял совесть и сердце, ожесточал душу, делал ее решительной.