Валерий Исаев - На краю

Постоял, подумал, а потом подсел к столу, извлек из печурки листок из ученической тетрадки и решительно и твердо принялся за дело. Послюнявил химический мазучий карандаш, вывел первые слова: «Дорогому, любимому товарищу Иосифу Виссарионовичу СТАЛИНУ — великому кормчему, вождю, учителю трудящихся и другу всех стран и народов от сродственника безвинно пострадавшего в тисках перегиба на коллективизации березницкого крестьянина Ляхова Михаила Илларионовича…»

Он откидывал с колен мешавшие ему полы пальто, энергично сдувал со лба ниспадавшую прядку волос, приподнимал локоть с карандашным огрызком, задумывался, глядел в заваленные снегом окна и снова набрасывался на тот клочок бумаги, сопя и перебирая под столом ногами, словно первоклассник. Весь он ушел в работу, веря в нее как в единственное средство что-то изменить в этой жизни. По его глубокому убеждению, только один человек, к которому он и обращался своим письмом, мог помочь в этом деле.

А когда попросил за свояка Мишку Ляхова, встали перед глазами мужики с колоды — голодные, полуживые. Вспомнив о них, он стал хлопотать и за них, за всю деревню, за весь русский народ.

Давно прогорели в грубке дрова, дом стал остывать, и оттаявшие было окна снова заковывались холодом — загустели, остановились помчавшиеся было по стеклам потоки. В пустых и чутких стенах ляховского возрождавшегося к жизни дома появилась на свет надежда — в таком неподходящем месте, в пустом, голодном, давно нежилом доме, заваленном со всех сторон снегом, молчанием и ничем не порушаемой тишиной.

Всех упомянул — и кого знал, и кого не знал, и живых, и мертвых. Не знал он еще про умерших в ту зиму от голода — в его послании они продолжали числиться живыми. О них говорилось в том письме как о достойных лучшей жизни, потому что… и дальше рассказывалось о каждом — кто он, да что и сколько трудился и потрудится еще, если понадобится, только б ради дела, настоящего, справедливого.

Еще с осени того года почувствовалось, что зима будет особой: что ни заря — легкий розовый морозец, гололед. Кто из жителей Конопляновки не отведал его, не приложился к ледяной глади чем ни попадя. Все тогда предвещало наступление беды. Вечерние зори не лучше утренних — разольются краской по остановившемуся будто, в черных пугающих подпалах, небу, что тебе кровью мазано, аж жуть возьмет иной раз — и так стоит, не двинется ничего до самого темна, пока не пропадет совсем во тьме остылой ночи. А ночи были — ну кто б тогда в них разобрался, глядишь, не было б той беды, — уж темны были, уж тихи — не шелохнется ничто, не хрупнет нигде. Разве что на морозном перекале вдруг обломится ни с того ни с сего ветка да упадет наземь, что кусок жести — стра-а-шно! Вздрагивали старики, говорили себе под нос:

— Не то чтой-то ноне на дворе. Последний раз так-то вот было… — И чесали себе затылки, вспоминали — когда? — и никак вспомнить не могли.

Да только что толку от тех примет, если никуда из дому старики не выходили: кому гололед мешал поначалу, а после того как дед Жигула в больницу угодил — поскользнулся на собственном пороге, — как поприрастали к своим грубкам — никого не увидишь на улице. А ведь кому как не старикам было предугадать, распорядиться остальными. Нет, напугала их та осень, да и только ли их одних!

…Той дурной порой и за хворостом ходили не как всегда. То ж, бывало, чуть зеленя опали, остановились в лозовых зарослях юркие соки, замерли — тут и выходили мужики на порубку. Набирали кто сколько и беремями на возок, да по мягенькой дороге в притихшем осеннем лесу — домой.

Не то получилось в ту злую пору. Землю схватило морозом — окаменела она в чем была. Распутица стояла, дожди были — исковеркали ее: вся в шишаках да в колдобинах. Вышли было мужики в дорогу, уж за деревню наладились. Да только скоро назад повернули.

А оно все пуще расходилось. Мороз крепчал, что б его… Озимые — те было повысунулись, да только куда там! — ветер враз послизывал их да пораскидал куда зря. Замерзшие, падали на попритихшую оледенелую землю. «Здук, здук…» — в ушах звенело — будто кто камешки в окна кидал. А уж когда главные морозы накатили, тут все и началось. В один день выпали снега — отродясь таких не видывали. Да и то сказать: раньше было, снег навалит — успокоится природа, потеплеет, глядишь, стихнет, замрет все, если накануне и было какое волнение. Тут нет. Мало, что хаты снегом по самые трубы завалило, так на тебе еще морозяку, да ветер, чтоб черти в печных трубах мерещились всю ночь до утра. Вот как это все начиналось. Конопляновка как раз на бережку Сейма стоит: в этом месте речка будто для нее прогиб сделала — везло когда-то Конопляновке — все для удобств. И будто силой какой встащило деревню на бугор, так на взлобке и красуется на верхотуре. Поди ее достань там. Соседние деревни — Стропицы, Кольчечеево — как мучаются по весне, по паводкам. Вода станет — все, враз пропали. Сидят на печках — лучших времен дожидаются. А Журятино вообще в низине, хорошо, речка их стороной обежала, а то б и вовсе беда. Конопляновке лучше всех — на бугре, глазами окон помигивает, греет беленые бока хат на солнышке. За все то хорошее, наверное, и пришло времечко расплатиться.

Вот и накатила лютая зима. Стога поразлохматило, сено повышмыргивало — еще до снега видали, как притужины пораскидало ветром. Глядели мужики из окон своих изб на то безобразие, а что ж сделаешь. Да и народ в ту пору как подкупили — сердитые все понаделались. То же смирненькие были — здоровкались, шапки с голов сымали при встрече, низко кланялись друг дружке. А тут нет. Из избы, глядишь, как зыркнут на тебя — не поймешь, то ли от холоду коробить начинает, то ли исподлобный тот взгляд прямо в душу боднул. Засели все по домам — выжидают. Поначалу глядели в замерзавшие окна, вызыркивали из хат как птенцы перепуганные, а потом окна те в одно распрекрасное утро так прихватило морозом, что и от окон отошли — все одно ничего через них не увидишь. Оно только по той страсти еще пуще устрашишься чего-нибудь: потому через обледенелое стекло такое померещится, такое привидится — отпрянешь от окна, напугаешься насмерть.

— Ну так что, — сказал Николай Андреевич Гарбузов — директор вновь организованного совхоза, молодой еще человек, — что будем делать со скотиной, ведь она криком кричать начнет со дня на день. Ей же как и нам всем, — он посмотрел в сторону Пилюгина — парторга совхоза, задержал на нем долгий свой взгляд, потом будто спохватился, — ей же есть хоца, а? Матвей Захарович, — обратился он к Пилюгину. — Как ты на это дело смотришь?