Валерий Исаев - На краю

— Ну скажи ему, Коля, скажи…

— И скажу, — будто вырос — вскочил со своего места Ляхов, — чего ж не сказать. Да только к тому, что я счас говорить буду, пусть завскладом, — он указал рукой в сторону Маруськи-кладовщицы, — тоже что-нибудь добавит. Оно ясней получится… А то…

— Давай, давай, Николай, ты начинай, начинай, а там оно само пойдет…

— Так вот, я и говорю, что корма мы завезти не в состоянии…

— Слыхал, Матвей Захарович?

— Да, не в состоянии. Ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра. Вот так вот.

— А ты говоришь, нет проблем, товарищ Пилюгин.

— А какие тут проблемы, — огрызнулся Ляхов, — проблемы те были летом, когда я к вам сюда ходил чуть не каждый день. Все пороги обил — запчасти просил. Последний трактор из строя вышел. Вот и вся история. Я и докладную писал… писал или нет? — Он уставился на директора, как будто боялся, что тот вдруг не подтвердит его вопрос.

— Ну а как же со скотиной, товарищ Ляхов, — прищурился снова Гарбузов, — с ней-то как, а?

— А что скотина. Что скотина? Я-то тут при чем? Я ведь вам своевременно сигнализировал — давайте запчасти. Не дали. Теперь сами и думайте, что со скотиной. Я почем знаю. Вы учились на свое, я — на свое. За мое с меня и спрашивайте. Я вам отвечу. Трактора все как есть под открытым небом. Ремонтируются в такую-то страсть. Стоят как стога под снегом. Все до одного. Вчерась попробовал сам собрать хоть один — вот. — Он протянул забинтованную руку. — Обморозился, да и все. Пусть вот еще Маруська скажет, — спохватился он, глядя на смутившуюся кладовщицу. — Пусть…

Та заерзала на скрипучем стуле, вытирая кончиком платка углы рта.

— Пусть вот она еще про запчасти.

— А ты, Матвей Захарович, говоришь, проблем нет…

Духу только на то и хватает, чтобы бежком добежать до сарая, дать скотине сенца охапку да скорей домой. Только со второго захода и можно добежать до близкой речки, прорубить пешней замерзшую за ночь пельку — воды набрать в дом. Скажи спасибо, речка рядом — а то б пропали совсем. С водой-то, как в газетах писали, люди даже голодать могут незнамо сколько, а без воды…

Засыпанная чуть ли не до самых крыш снегом Конопляновка затаилась на трескучем морозе, попритихла. Только посапывают ее печные трубы да где-то с перемерзу взбрехнет с привизгом собака, и все тут — снова мертвая тишина на всю округу. Хаты покрылись ледовой корой — заледенели на ветрах, что совсем недавно дули изо всех сил и днем и ночью, стучали ставнями, хлестали каменелыми ветками по стеклам, пригибали дерева палисадов к замерзшим окнам, гудели в трубах, наводя страх, отпугивая сны. А тут вроде и попропали ветра. Стихло враз. Вздохнули было конопляновцы — просвет хоть какой появился — хоть и мороз, а на безветрии куда легче. Заполыхало пламя в печках да грубках, заметались по стенкам тени — собирались люди к огню греться, обсуждать свое житье-бытье в ту невиданную страшную зиму. Жались к огню — он отогревал душу, успокаивал.

— Куда тебя черти несут, — накидывалась бабка Хрестя на деда Жигулу, — черт хромой. Еще не очухался от одной беды — другую, паразит, ищешь. Гляди, боле не стану за тобой ходить, за окаянным, — совсем замучил…

— Чего тебе, чего, — отстраняет ее рукой дед Жигула, прячась поглубже в высокий воротник длинной, до самого пола, шубы, — чего ты. Нонче ж в правлении собирались. Мне интересно.

— А тебе больше всех надо, — встает на его пути тетка Хрестя, — чего ты дурью маешься, чего тебе не сидится. Уже вышел один раз, погулял, может, хватит. Голова, поди, не железная…

— Да что ты привязалась…

— Того и привязалась, что разыскивать тебя по такой холодине никто не станет. Откуда ты только на мою головушку навязался…

— Ну завела, завела… Хорошо, ладно, — останавливается дед Жигула, опускает руки, которые перед тем скрестил в просторных рукавах на груди: шуба без пуговиц распахивается. — Кто к тебе придет по такой пропасти, кто про новости расскажет. А?

Дед садится на край стула у самой двери, ворчит:

— Думаешь, как сама ничем не интересуешься, так и люди все такие же, как ты, темные.

Дед завздыхал, большими своими руками стал вытирать сухие бескровные губы, покашливать сухим нервным кашлем.

— И это ж надо — прожить с таким человеком целую жисть, — распалялся еще пуще дед, виновато поглядывая в сторону жены.

Бабка Хрестя по-прежнему стояла перед Жигулой, заслонив от него сенечную дверь с заиндевелой ледовой ручкой и склонив голову на плечо, молча глядела на деда, дробно кивала, соглашалась с каждым его, даже обидным, словом — только б не выходил на улицу, не шел со двора.

Металось в грубке громкое пламя, сворачивался на огне в змейки мерзлый черет, тепло было в большой комнате, где стояла грубка. Тихо перед огнем сидели внучки деда Жигулы. И только младшенький то и дело озирался на споривших, будто приглядывал за ними — на всякий случай. Часто спорили дед с бабой, старшие внуки уже попривыкли, а меньшенький еще нет.

— Ну, вот что, — решительно поднялся со стула дед Жигула, — не то счас время, чтобы отсиживаться по домам. — Он поднялся во весь рост, решительно отстранил растерявшуюся бабку Хрестю, взялся за ручку двери, отдернул враз руку — обжегся. — Вот так-то вот оно лучше будет, — уже твердо на ходу бросил дед бабке и, неестественно большой в длинной шубе, скрылся в клубах морозного пара, повалившего через порог, через верхнюю притолоку. Бабка Хрестя так и осталась стоять у порога, не шелохнулась.

Меньшенький испугался — выбежал на середину комнаты, оставив уютный огонь, подбежал к бабушке, дернул за подол:

— Бабуш, а бабуш…

…Снег так хрустел под ногами деда Жигулы, что казалось, идет он по золе, по прогоревшим звонким углям.

Скрипел снег под валенками на весь белый свет, заворачивался мороз под воротник огромной шубы; дед Жигула поглядывал на подслеповатые заснеженные окна замерзших хат, удивлялся:

«Ты гляди, какая страсть, сроду такого не видали. Уж на что в войну холода были — куда там, с сегодняшними не сравнить. Напасть какая-то, не иначе. За что только вот — вроде все как у людей было. Зять писал, понапускали ракет, всякого хламу в небо понакидали — вот теперича и расплачивайся. Кому это понравится. Считай, пришел час расплаты. Так что и серчать особо не на кого. Что посеяли — то и пожнем. А зачем, спрашивается, было гусей дразнить. Что нам, людям, на этой земле плохо жилось, а? Так нет же, кому-то приспичило — давай полезем на небо… Долазились. Ух, и холодина…»

Дед Жигула попрыгал на одном месте — холодно невмоготу. А прошел-то всего мимо Вадюшиных, Ищенковых да Пудьяновых. К ним и заходить-то не стоило — только что время терять зазря. Ничего никогда не знают. Как так можно жить. А живут же. И девки ихные замуж выходят, парни женятся…