Валерий Исаев - На краю

Воздух в деревне наполнился страшными соблазнами — спутниками голода, и люди стали бояться друг друга, все больше уединялись. Поначалу по извечной привычке кинулись было объединяться, хотели гуртом встать против голода, да только очень скоро распалось то единение и обратилось в свою противоположность — крайнюю отчужденность, до ощущения опасности при виде человека, идущего навстречу; неслыханное по тем местам дело! А потом голод убил и этот страх в живых людях и породил равнодушие ко всему на свете, даже к смерти.

В эти дни никто уже ничего и никого не боялся, всем сделалось все равно, иные молили бога, чтобы поскорее прибрал их, избавил от голодных мучений, послал им спасение от земных страданий.

…Первых умерших хоронили в отдельные, с трудом выкапываемые зимой могилы. А когда силы иссякли, тогда стали тесниться: покойников складывали в одну, вырытую сообща, с превеликим трудом неглубокую ямку.

Все больше становилось пустых домов в Березниках: на Соловьевщине, на Поповщине, на Крючковщине и у далеких Однодворцев…

…Ранней весной следующего, тридцать третьего года, соскучившись по теплу, уцелевшие за зиму мужики грелись на солнышке. А солнышко, будто жалея мужиков, словно винясь перед ними за случившееся, светило ярко, помногу, согревая полуживых осторожным теплом, чтобы, не дай бог, чем-либо не повредить намучившимся, хлебнувшим горюшка людям.

…На старой-престарой, поседевшей от века колоде сидели уравненные в последних своих правах мужики: посередке иссохший до неузнаваемости Николай Ищенков, ставший еще меньше и без того дробный Вадюшин, рядом с ним, чуть поодаль, нахохлившись и выставив вперед заострившиеся носы, задрав головы, зажмурив от удовольствия глаза, Василь Нехрюха и Вербин, между ними, будто удерживая, чтобы не попадали по сторонам, обняв удлинившимися руками их худосочные тела, улыбался солнцу и каким-то своим думкам вылинявший, облезлый Бицурин.

Снег еще и не думал сходить и, не тронутый человеческим следом, выглядел вокруг ровным, гладким, бескрайним море-океаном, плыви в любую сторону по нему, пути открыты.

Будто останки Ноева ковчега, приберегла их жизнь для своего возрождения и несла, выбирая берег, к которому можно было бы пристать, высадить, да никак не могла выбрать, все казалось ей, что неподходящие были для новой жизни места.

Мужики только жмурились на ярком долгожданном солнышке да безропотно ждали распоряжений судьбы в последние свои сроки.

Кругом было пустынно и голо, и не курился желанный дым ни из одной хаты, и не скрипели, как прежде, сани по сыпучему снегу, далеко, бывало, слышные по другим временам. Тихо было, даже птицы не вели своих привычных разговоров — то ли не было о чем, то ли боялись, что, подай они голос, голодные люди снова начнут ловить их. С сосулек, нависших на застрехах, лилась капель, будто крупные горючие слезы по жертвам прошедшей зимы, — вот и все голоса, все движение на белом свете.

Стоявшие поодаль хаты, заваленные до труб обильными снегопадами, сделались похожими на огромные волны, которые грозили разнести в щепки то, что осталось от березницкого Ноева ковчега, мчавшегося куда-то очертя голову посреди безмолвия, ослепительной белизны снегов — прочь от смерти.

…Они и не слышали, как со стороны города, через Колошки, мимо занесенного снегом бывшего клуба в бывшей церкви кто-то подошел к ним.

— Что же вы сидите, мужики? — непривычно громко для давно не слышавших человеческого голоса ушей раздался голос, и мужики медленно повернули головы в сторону сказавшего те слова.

Он обошел их еще раз, разглядывая каждого внимательным, удивленным взглядом. Они же, как глядели в ту сторону, где он только что стоял перед ними, так и продолжали глядеть уже на пустое место.

— Да что это с вами такое, мужики, а мужики? — Он опять оказался перед ними. Догадался, поди, в чем дело, не стал утруждать и без того слабых мужиков. — Что так ободрались, мужики, что это на вас понадевано, дурачитесь, что ли? — осторожненько задел он полуживых мужиков.

Сидевший по правую руку от Бицуры Василь Нехрюха, когда-то балагур, попытался улыбнуться на те слова и сказал, теснее прижимаясь к соседу:

— Да ить только нацепи что подходялое, вот он, Бицура, враз и раскулачит… — Он попытался смягчить свои слова улыбкой, но, видя, что не получилось у него, добавил уже серьезным деловым тоном, прищурясь, подтянув сухие, высохшие щеки-ямки: — А ты никак свояк ляховский будешь, а? Мил человек? — спросил, тяжело задышав, будто только что мешок с плеч свалил.

Сидевший рядом с ним Бицура не шелохнувшись промычал:

— Не, не раскулачу… Не боись…

Но никто из сидевших на бревне не придал его словам никакого значения, как будто он и не сказал ничего.

— Да, свояк… Вот к Мишке двигаю, попроведовать хочу — давно не был…

Бицура при тех словах прижался к боку Василия Нехрюхи, а тот, поправив на Бицуре лохмоты, как на любимом дитяте, взял да и сказал:

— А нетути больше в Березниках твоего Мишки Ляхова, раскулачил его Бицура.

— Мужики, что вы такое говорите, не может того быть, какой же Мишка кулак, да если такие, как он, кулаками у вас считаются, так что же оно будет со всеми нами, куда ж это мы с вами зашли, в какие такие дебри и где отсюда дорога… Ах, нехорошо вышло. Как нехорошо, — запричитал он, заходил вокруг сидевших мужиков, и хоть и закипел было в нем гнев на Бицуру, да только не с кем было сводить счеты — то, что называлось теперь Бицурой, и на человека-то мало было похоже — живые мощи, удерживаемые в вертикальном положении сидевшими рядом и подпиравшими его мужиками: отодвинься они от него, и не станет Бицуры.

Расстроенный свояк Ляхова сел на край колоды и как будто поплыл с ними вместе в неизвестность — только бы не оставаться среди мертвого безмолвия.

Так и сидели они молча. А потом ляховский гость вдруг поднялся и решительно, не сказав никому ни слова, зашагал в сторону Крючковщины, к ляховскому, давно уже нежилому дому. Шел напорно, настырно, проваливаясь по пояс в снег, выкарабкиваясь, отмахиваясь, размахивая решительно руками, будто с кем-то начинал отчаянный спор.

…Не так просто было отвалить снег перед воротами ляховского дома. Не меньше сил ушло и на то, чтобы отгорнуть снег от крыльца. А сколько их срасходовалось, чтобы глядеть и мучиться на пустые стены, вспоминать Мишку Ляхова, его сына Колю и его любовь Антонину!..

И то, что все предметы в доме оставались на прежних местах, и порадовало и огорчило гостя — это значило, что ничего Ляхову с собой взять не дали, погнали в чем был, что успел в руки взять на ходу, а может, и того не позволили.

…Он развел в печи огонь, затопил грубку — в доме постепенно сделалось тепло, почудились раз-другой в разных углах дома голоса, будто оттаявшие вместе с тем холодом, объявившиеся в родном доме. Он прошел по пустому дому, убедился, что то ему почудилось, что никого в доме нет, да и не может быть.