Ульрих Пленцдорф - Новые страдания юного В.

Парни! Я чуть концы не отдал. Чувствую — дрожу всем телом. Я прекрасно понимал, что Шерли все еще злится на Дитера, забыть не может. Но я ее все-таки поцеловал. Лицо у нее пахло свежестью, как холст, выбеленный ветром. А рот холодный, как ледышка, — от этого чертова дождя, наверно. И я ее просто больше не отпустил. Она раскрыла прожектора свои, но я ее больше не отпустил. И она на самом деле насквозь промокла, до косточек — и плечи, и ноги, и все.

В какой-то книжке я читал, как один негр, то есть африканец, приехал в Европу и как ему впервые в жизни досталась белая женщина. Он, помню, запел при этом — какую-то свою песню с родины. Я тогда сразу выключился. Наверно, это была одна из моих самых больших ошибок в жизни — сразу выключаться, когда я чего-нибудь не знал. Потому что с Шерли я сам мог бы запеть. Не знаю, бывало ли с вами такое, мужики. Я просто пропал.

Потом мы тем же путем возвращались в Берлин. Шерли ничего не говорила, только вдруг начала безумно торопиться. Я не мог понять почему. Думал, просто продрогла. Предложил ей опять укрыться под скаткой, но она отказалась без всяких объяснений. И даже не дотронулась до скатки, когда я ей всю ее отдал. Вообще на всем обратном пути она ни слова не проронила. Я почувствовал себя жутким преступником. Начал было опять виражи вырисовывать, но сразу понял, что она против. Торопится — и все. А тут у нас еще бензин кончился. Кое-как мы дошлепали до ближайшего моста. Я хотел сбегать к колонке за бензином, а Шерли чтобы подождала. Но она выскочила из лодки. Я не мог ее удержать. Выскочила, взбежала по мокрым железным ступенькам наверх — и поминай как звали. Не знаю, почему я не бросился за ней. В кино, знаете, часто бывают такие места: она хочет убежать, а он хочет ее удержать, она — дверь настежь, и только ее и видели, а он стоит в дверях и зовет. Я раньше в таких местах сразу выключался. Чушь форменная: три шага — и он бы ее догнал. А тут я сам сидел и смотрел, как Шерли убегает. Меня через два дня крышка ждала, а я, идиот, сидел и смотрел, как она убегает, и думал только, что придется теперь с лодкой одному назад пилить. Не знаю, приходилось ли вам уже когда-нибудь задумываться насчет смерти и всего такого. О том, что однажды тебя просто не будет, раз — и привет, точка, крышка, причем навек. Одно время я часто об этом думал, а потом плюнул и перестал. Не мог себе представить, как это все будет, — в гробу, например. Мне только все чушь какая-то в голову лезла. Вроде того, что лежу я в гробу, темь кругом непроглядная, а у меня вдруг спина начинает жутко чесаться, и если я ее сейчас не почешу, просто подохну. Но в гробу тесно так, что рукой не пошевельнуть. Если с вами бывало такое, то вы знаете, что уже от одного этого чуть не сдохнуть можно. Но ведь в таком случае я, стало быть, только казался мертвецом! Дальше этого я не шел. Не могу себе дальше ничего представить, и все. Может, если кто дальше зайдет, тот уже наполовину мертвец, а я, по-моему, бессмертным себя считал, идиот. В общем, мой вам совет, мужики: лучше не думать ни о чем. Мой вам совет: если от вас девчонка убегает, которая вам не просто так, — не сидите как чурбаны и не думайте ни о паршивой лодке, ни о чем.

Во всяком случае, лодочник наш уже готов был речную милицию всполошить, когда я наконец пришлепал туда. Но он чуть не заплакал от счастья, что лохань его к нему вернулась. Ну, думаю, старичку этот день тоже запомнится. Сначала я приготовился к тому, что он устроит мне жуткую головомойку. Я уже и стойку принял. Настроение у меня как раз подходящее было. Того типа у бензоколонки я так обложил, что у него челюсть отвисла. Он не хотел мне канистру давать. Он был из тех, знаете: а-кто-мне-заплатит-если-канистра-пропадет? С такими просто жить невозможно.

Дома я повесил свои мокрые тряпки на гвоздик. Что дальше делать, не знаю. Просто не знаю, что дальше делать. Никогда мне так муторно не было. Поставил своих молодцов из «М. С.». Вихлялся, пока пар не пошел, — часа два, наверно, — но дальше все равно не знаю, что делать. Попробовал заснуть. Ворочался-ворочался часа три на своем клоповнике. А когда проснулся, вижу — третья мировая война началась! Танковая атака или еще хлеще. Я кувырком с тахты — и к двери. А прямиком на меня — крокодил такой с гусеницами и стальной мордой. Бульдозер. Сто пятьдесят л. с. По-моему, я заорал, как идиот. Он остановился в каком-нибудь метре от меня и заткнул свою глотку, мотор свой. А тип этот, водитель, слезает с сиденья. В следующую секунду он без всякого предупреждения врезал мне прямой удар правой — так что я метра на два в берлогу отлетел. Я сразу — кувырок назад. Так быстрее всего на ноги вскочишь. А голову для ответной атаки втянул.

Я бы ему такой хук левой всадил, что он бы копыта откинул. По-моему, я еще не говорил, что я самый настоящий левша. Это, наверно, было единственное, от чего меня мамаша Вибау не могла отучить. Чего только она не делала — и я, идиот, вместе с ней. Пока заикаться не начал и кровать мочить. Тут врачи сказали: хватит. С тех пор я опять писал левой, перестал заикаться и снова просох. Единственный результат — что я потом правой вполне прилично управлялся, намного приличней, чем другие, к примеру, левой. Но левая у меня всегда была впереди. Только танкист этот вовсе и не собирался кулаки подымать. Он вдруг стал белый как мел и так и плюхнулся на землю. А потом говорит: «Еще секунда, я бы из тебя кашу сделал и сам за решетку сел. А у меня трое детей… Ты что, рехнулся, что ли, жить тут?»

Он, стало быть, бормашиной своей участок расчищал для новостроек. Наверно, я здорово скис. Промямлил только: «Я через несколько дней уеду».

Что мне стало совершенно ясно в ту ночь — это то, что мне в Берлине больше делать нечего. Без Шерли нечего мне тут делать. К этому ведь все сводилось, как ни крути. Правда, начала, конечно, она: я тебя поцелую и все такое. Но постепенно до меня начало доходить, что я все-таки перехватил. Как мужчина, я не должен был терять голову.

Он говорит: «Еще три дня. А потом чтоб духу твоего тут не было, понял?»

И снова оседлал свой танк. Я и сам, еще раньше, решил как можно скорее добить распылитель, но три дня — это уж в обрез. Я не хотел перед самым концом рисковать и потому решил не филонить. Заремба ведь наверняка через сутки объявится и все пронюхает. Или Адди. Как-никак, а я был триумфом его идейно-воспитательной работы. Я хотел доделать распылитель, шваркнуть его Адди на стол, а потом смотать удочки в Миттенберг, даже, может, училище закончить. Вот до чего я дошел. Не знаю, понятно ли вам, старики. А может, у меня просто муторно на душе было из-за рождества. Я, правда, не такой уж был любитель всяких рождественских слюней: «Тихая, святая ночь» [8] Старинная немецкая рождественская песня. елочки, прянички. Но все-таки муторно как-то было. Наверно, поэтому я сразу пошел на почту поглядеть, нет ли чего-нибудь от Вилли. Обычно я ходил туда только после работы.