Ульрих Пленцдорф - Новые страдания юного В.

— Семья Шмидтов в этом доме живет?

— А кого вам нужно?

— Фрау Шмидт.

— Это я. Вам повезло.

— Да. Моя фамилия Вибо. Отец Эдгара.

— Как вы меня нашли?

— Это было не так просто.

— Я хочу сказать: как вы узнали обо мне?

— Из магнитофонных пленок. Эдгар посылал магнитофонные пленки в Миттенберг — вместо писем.

— Я ничего этого не знала. И там есть про меня?

— Очень мало. Что вас зовут Шарлотта и что вы замужем. И что у вас черные глаза.

Спокойно, Шерли. Я ничего не сказал. Ни слова.

— Какая Шарлотта? Это я, что ли, Шарлотта?!

— Не знаю. Но что же вы плачете? Не надо плакать.

Не надо реветь, Шерли. Буза все это. Из-за чего тут реветь? А имя я из той самой книжки взял.

— Извините меня, пожалуйста! Эдгар был такой идиот! Такой беспросветный, твердолобый идиот! С ним ничего нельзя было поделать. Извините, пожалуйста!

Это точно. Я был идиот. Ох и идиот же я был! Только перестань реветь. По-моему, никто даже и представить себе не может, какой я был идиот.

— Я, собственно, хотел спросить, не сохранился ли у вас портрет, который он нарисовал.

— Да Эдгар вообще не умел рисовать! Это еще один его идиотский заскок. Каждому это было ясно, но ему ведь попробуй докажи. А скажешь ему прямо, он, бывало, сразу понесет такое, что ничего понять невозможно. Может, он и сам не соображал, что несет.

Вот такой ты мне больше всего нравилась, Шерли, когда так вот заводилась. Но насчет того, что каждому сразу было ясно, будто я рисовать не умел, это не совсем верно. Я хочу сказать — кому-то, может, это и было ясно, но я здорово умел делать вид, что кое-что все-таки соображаю. Это самое верное дело, парни. Главное не в том, чтобы что-то уметь, а в том, чтобы делать вид, что умеешь. Тогда все в порядке. Во всяком случае, в живописи, в искусстве и всей этой муре. Вот, скажем, клещи хороши, когда они зажимают. А картина? Да ни одна собака на самом деле не знает, хорошая та вон картина или нет.

— Это началось с самого первого дня. В нашем детсаду на том участке была, как мы говорим, прогулочная площадка — ну, песочница, качели и все такое. Летом мы почти целые дни на ней проводили, если погода была хорошая. Сейчас-то там все снесли. Детишки каждый раз сломя голову мчались к песочнице, к качелям или в кустарник. Кусты, правда, были уже на соседнем участке, но и он тоже практически был наш. Забора не существовало, и там давно уже не появлялось ни души. Весь квартал ведь собирались сносить. И вдруг вижу — из домика выходит человек, парень, заросший такой, нечесаный, обтрепанный. Я сразу позвала детей к себе.

Это был я. Спросонок, старики. Ох и смурной я был! Глаза никак не продеру. Шлепаю в сортир, потом оттуда к колонке. Но не могу вдруг мыться водой из колонки, и все тут. Будь передо мной озеро — сразу бы вниз головой. А вода из колонки прямо смерть для меня.

Не знаю, понятно ли вам. Просто я недоспал. Шерлины горлопаны меня разбудили.

— И это был Эдгар?

— Это был Эдгар. Я тут же запретила детям ходить на тот участок. Но знаете — дети! Через пять минут смотрю — ни одного нет. Зову их и вижу: они опять там, с Эдгаром. Эдгар сидит перед своей избушкой, с кистями, красками, а они за его спиной — притихли как мышки.

Это точно. Я, правда, никогда особенно не любил детей. Вообще-то я ничего против детей не имею, но особенно никогда их не любил. Они как пристанут, так угробить человека могут — меня, во всяком случае. Или, наверно, мужчин вообще. Вот вы слыхали хоть об одном воспитателе детского сада? Но я терпеть не мог, когда человека сразу считали чуть ли не бандитом, если у него волосы длинные, брюки без складочек, встает не в пять утра, не несется сломя голову к колонке, чтобы совершить холодное обтирание, и не знает, какую зарплату будет получать в пятьдесят лет. В общем, я вытащил свои краски, уселся за берлогой и стал намечать карандашом перспективу, как художнику полагается. Не прошло и пяти минут, как Шерлины недоростки выстроились за моей спиной в полном составе.

— И что же он рисовал?

— Да ничего. Черточки-палочки. Детишки тоже стали спрашивать. Эдгар говорит: «Да вот посмотрим. Может быть, дерево?» Они сразу: «А почему — может быть? Ты сам, что ли, не знаешь, что рисуешь?» А Эдгар: «Все зависит от того, что с утра у художника в голове. Откуда ему знать? Художнику сначала нужно разрисоваться, руку размять, иначе захочет он, скажем, нарисовать дерево, а оно выйдет слишком одеревенелым». Ребята сразу развеселились. Эдгар здорово умел обращаться с детьми. Но рисовать он не умел, я это сразу поняла. Я немножко в этом разбираюсь.

Стоп, стоп, Шерли! Они-то развеселились, но шутка с деревом была твоя. Я еще подумал: вот так всегда. Ты просто развлекаешься, а тут приходят эти воспитательницы и дают серьезное объяснение. Тогда я повернулся и посмотрел на тебя. Меня как автобусом шибануло. Я тебя недооценил. Это же была чистая ирония! Наверно, в тот самый момент все и началось, не знаю, как уж это назвать, — ну вот как перетягивание каната. Каждый старается перетянуть другого за черту. Шерли хотела во что бы то ни стало доказать мне, что рисовать я не умею, что я просто большой ребенок, жизни не знаю и, стало быть, мне надо помочь. А я хотел доказать ей обратное. Что я непризнанный гений, что прекрасно знаю жизнь и обойдусь без чужой помощи, но главное, что я давно уже не ребенок, а совсем даже наоборот. Кроме того, я с самого начала понял — я должен ее заполучить. Обломать — само собой, но еще и заполучить. Не знаю, понятно ли я говорю, мужики.

— Вы хотите сказать, что он не умел рисовать с натуры? Или копировать?

— Он вообще не умел рисовать. А зачем так фиглярничал, тоже ясно: чтоб его считали непризнанным гением. Только вот для чего ему это надо было, я так и не поняла. Прямо заскок какой-то. Однажды я надумала привести его к нам в детсад и попросить разрисовать стену. Портить там все равно было нечего, дом вот-вот должны были снести. Заведующая не возражала. Я думала, Эдгар увильнет. Но он пришел. Я просто не учла, что он такой хитрюга. Извините, но он в самом деле был хитрюга! Он рассовал детишкам в руки все кисти, какие у нас были, чтобы они вместе с ним рисовали. А им, конечно, того и надо. Я сразу поняла, чем все кончится. Через полчаса на стене была изумительная фреска. А Эдгар в ней ни штриха не сделал или почти ни штриха.

Все было на высшем уровне, как я и думал. Я знал, что ничем не рискую. Дети, конечно, приставалы жуткие, но рисовать они умеют — загнуться можно. Если уж мне хотелось картины посмотреть, я скорее в детский сад шел, чем в какой-нибудь дохлый музей. А кроме того, они все равно любят стенки замусоливать. Няньки-гувернантки чуть в штанишки от восторга не наделали: «Ах, какая прелесть! Как наши крошки рисуют!» Мне, впрочем, тоже понравилось. Дети в самом деле рисовать умеют — загнуться можно. А Шерли и крыть нечем было. Тут ей велели покормить меня обедом. Может, они заметили, что Шерли мне была не просто так. Да и надо было идиотками быть, чтобы не заметить. Я к Шерли так и прилип. Не то чтобы глаз с нее не спускал и все такое. Это нет. Да и не такие уж сногсшибательные гляделки на моей гугенотской физии. Так, свинячьи щелки. А у Шерли — прожектора! Но зато у меня карие. Карие глаза — это уже кое-что, старики.