Сильвия-Маджи Бонфанти - Переулок Солнца

Несколько недель Зораида упорно ждала, сидя мрачная и нахмуренная на скамеечке перед домом.

— Бросили, — подмигивая в сторону гладильщицы, замечали соседи.

И в этом множественном числе как раз и заключалась ее драма.

Потом в один прекрасный день замечались лихорадочные приготовления. Зораида накручивала кудряшки, долго мылась, тщательно одевалась и, наконец, возбужденная и улыбающаяся, уходила со двора, шумно прощаясь с соседями.

— Ну, успокоилась, — бормотал кто-нибудь.

Тут вмешивалась Рыжая и с комической серьезностью просила не вносить путаницу, потому что для Зораиды не существует успокоения, и это только начало новой главы.

У Зораиды сменилось столько женихов, что даже самые дотошные кумушки квартала потеряли им счет. С каждым таким «бросили» гладильщица все больше худела, на лице у нее появлялось какое-то испуганное выражение, а округлившиеся бессмысленные глаза растерянно бегали. Тогда делалось просто жалко ее.

Но проходило время, она, даже не желая этого, подхватывалась новой волной энтузиазма и снова ходила, задрав нос. Вот так, то уносясь в розовых иечтах на седьмое небо, то падая в бездну горького отчаяния, Зораида давно пережила свои тридцать лет, упорно продолжая надеяться, на будущее.

Рыжая всегда была в курсе любовных приключений своей хозяйки и до такой степени изучила все их перипетии, что ей достаточно было одного взгляда, чтобы безошибочно определить температуру ситуации.

Кроме того, только ей одной, под большим секретом, Зораида показала однажды свое подвенечное платье, ревниво хранимое в недрах сундука. Это платье было приобретено много лет назад, может быть, когда Рыжей еще не было на свете, и за все эти годы претерпело много разных; изменений, потому что переделывалось всякий раз, когда очередная свадьба — казалась неоспоримым и близким фактом. К сожалению, при каждой переделке приносился в жертву порядочный кусок ткани, из которой оно было сшито, таким образом широкое воздушное платье со временем превратилось в жалкую пожелтевшую от ветхости тунику.

Год назад, то есть в те дни, когда Зораида в последний раз переделывала платье, готовясь вступить в брачный союз с «финансовой гвардией» [3] «Финансовая гвардия» — таможенные чиновники. , Рыжая посоветовала:

— Будь я на вашем месте, я бы не стала выбрасывать эти лоскуты, что вы сейчас отрезали. Ведь неизвестно, как обернется дело. Вдруг изменится, мода! Они вам пригодятся, если придется еще раз его переделывать.

Зораиду нисколько не задела явная насмешка Рыжей, она даже согласилась, что это дельный совет.

— Ты права, — заметила она, — ей-богу, ты права.

И события подтвердили, что Рыжая действительно была права.

В это утро, разжигая печку и ставя на огонь утюги, Грациелла почувствовала, что пахнет какой-то новостью.

Она знала: хотя Зораида и делает сейчас вид, что дуется, рано или поздно ей захочется излить душу, и она заговорит. Так было всегда. Кроме того, Рыжей было прекрасно известно, что гладильщице доставит огромное удовольствие, если она станет ее расспрашивать. И именно поэтому девушка не раскрывала рта.

Молчание длилось долго.

— Поживей, дела у нас по горло. И так я вон как замешкалась, — неожиданно проговорила Зораида.

Обычно это было началом, или, как говорила Рыжая, информируя друзей о последних событиях, «зачином».

— Хотела все вчера вечером кончить — не тут- то было…

Рыжая продолжала молчать. Зораида с досадой вздохнула и продолжала:

— Бесполезно! Все мужчины одинаковы. Тираны! Постарайся держаться от них подальше, пока сможешь. К сожалению, ты тоже их узнаешь, и когда бы это ни случилось, все равно будет слишком рано…

С этого момента начиналось то, что на языке Рыжей называлось «прорвало». И действительно, тотчас хлынуло целое половодье слов.

— Ты послушай только, — затараторила гладильщица. — Вчера вечером стою я тут вот, как сейчас, растрепанная, с горячими утюгами, собралась работать. Поворачиваюсь и кого же я вижу? Он! Он здесь, на моем пороге, и с такой рожей — сказать тебе не могу. Ну что будешь делать? Все бросила и пошла с ним, иначе скандал!

Рыжая подавала горячие утюги, разводила крахмал, подкладывала в плиту дрова — все это молча, с безразличным видом, поджидая, когда Зораида увлечется как следует своим рассказом! Потом вдруг спросила ледяным голосом:

— Он? А кто?

Зораида уронила утюг, рискуя сжечь вещь, которую гладила. Она была искренне и глубоко поражена.

— Как это кто? — воскликнула она. — Джованни, конечно!

Когда в рассказах гладильщицы встречался какой-нибудь Эудженио или Казимиро, Рыжая тотчас настораживалась. Если же, как сейчас, упоминался Джованни, то, однажды убедившись, что речь идет все о том же Джованни, девушка теряла к нему интерес. Это было уже не ново, и, значит, не было никакой перспективы присутствовать при очередном «подновлении» свадебного наряда.

Несмотря на бесконечную вереницу своих несостоявшихся замужеств, Зораида сохраняла какую-то чистоту, и Рыжая чувствовала это. Поэтому если кто-нибудь, касаясь любовных приключений гладильщицы, высказывался о ней не совсем лестно, она вставала на защиту своей хозяйки, хотя порой и не прочь была позлословить о ней.

Об этой слабости Рыжей давно было известно, и ею часто пользовались, чтобы подразнить девушку.

— Если грудной ребенок испачкал пеленки, вы ведь не назовете его грязнулей? — гордо задрав нос, взволнованно возражала Грациелла. — Не назовете! Потому что он сам не понимает, что случилось. Вот так же и она. -

Соседи потешались над тем, как горячо девушка защищает честь гладильщицы, но сравнение с новорожденным всем нравилось. Ребята Йоле даже использовали его для одной шутливой забавы. Когда после периода затворничества и молчания Зораида начинала петь и готовиться к вечернему выходу со двора, они принимались визжать из своего окна, подражая крику младенца:

— Уа, уа, уа…

Анжилен, который сидел во дворе, покуривая свою трубочку и мрачно наблюдая за лихорадочными сборами гладильщицы, поднимал голову и, притворяясь, что не понимает, откуда идут эти звуки, громко спрашивал:

— Что это такое? Что за трели?

— Кто его знает? — отвечал кто-нибудь. — Должно быть, ребенок, с которым что-то случилось…

Рыжая молчала, кусая губы. В ней поднималось глухое раздражение против Зораиды, которая никогда не умела ничего скрыть от соседей.

— Дура! — бормотала она сквозь зубы. — Дура!

Одним, словом, история жизни Зораиды была такой же однообразной и грустной, как ее ожидание своего героя. Это была бесконечно повторявшаяся история, которая неизменно складывалась Ид обманов, иллюзий и печального конца.