Вильям Козлов - Три версты с гаком. Я спешу за счастьем

— Я их в три шеи прогнал, — сказал Артём.

— Я полагаю так, — продолжал Гаврилыч. — Ежели человек взялся дом строить, а дом это не корыто, он стоит в ряду, и всем его видно. Идут люди по улице и глядят. А дом на них глядит и сам за себя говорит… Человек помрёт, а хороший дом стоять будет.

— Возьмёшься, Гаврилыч? О цене договоримся…

— Мне деньги ни к чему, — огорошил плотник. — Какой от них, денег — то, прок? И потом они в моих карманах не держатся. Вроде бы и дырок нет, а куда — то проваливаются… У меня заведён свой порядок: кажинный вечер выставляй мне бутылку. После работы, конешно. А там, что лишнего наработаю, жёнка прибежит получит. Только вряд ли ей много достанется… А ты заведи книжечку и все записывай.

— Условия у тебя того… — протянул Артём. — Запутаемся мы с тобой в этой арифметике.

— Ты что, неграмотный?

— Записывать — то я буду, но расценки на сделанную работу ты сам составляй.

— Мне главное, чтобы вечером была бутылка.

— Будет, — сказал Артём.

— Вообще — то не взялся бы я за это дело, — сказал Гаврилыч. — Дом гнилой, пиломатериалов мало, доставать надо будет… Кое — как делать не люблю, так что придётся как следует повозиться.

— Я буду тебе помогать, — сказал Артём.

— Обещал, понимаешь, я твоему деду дом на ноги поставить. Кабы не его проклятая хвороба, в этом году и начали бы… Ведь я и не знал, что он помер. Вот вчера заявился, говорят — Андрей Иваныч богу душу отдал. В леспромхозе — то я с зимы вкалывал. Лес валил, сучья рубил, трелевал. Все как есть профессии прошёл.

— Я смотрю, дед мой обо всем позаботился…

— Андрей Иваныча я сильно уважал, — сказал Гаврилыч.

— Когда же начнём?

— Сейчас, — сказал Гаврилыч. — Ты иди за бутылкой, а я за топором.

С приходом Гаврилыча работа закипела. Они разобрали сруб. Плотник заменил гнилые венцы новыми, все бревна тщательно подогнал одно к другому, пронумеровал, и они стали собирать дом.

Дни стояли погожие, Артём работал с охотой. С полуслова схватывал все указания плотника. Эд приходил вместе с хозяином, с час дремал в тени под кустом, потом подходил к нему и пристально смотрел в глаза, чуть наклонив набок похожую на топор голову.

— Ну иди, леший с тобой, — говорил Гаврилыч, и пёс радостно мчался к калитке, которую научился ловко отворять черным лоснящимся носом.

Артём обратил внимание, что фокстерьер немного хромал на одну ногу и, приходя в возбуждение, дрожал ляжками, будто ему было холодно. Он как — то спросил Гаврилыча: что с собакой и откуда она у него?

И Гаврилыч рассказал такую историю. Года три назад он был на заработках в Макарове и, возвращаясь по обочине шоссе домой, увидел, как у «Москвича» с ленинградским номером на большой скорости отвалилось переднее колесо. Процарапав на асфальте глубокую борозду, машина пошла кувыркаться, разбрызгивая вокруг кусочки растрескавшегося стекла… Когда он подбежал к разбитой, лежащей в кювете кверху колёсами машине, два пассажира и водитель были недвижимы. Тут стали останавливаться другие машины. Общими усилиями перевернули «Москвич». Двое были мертвы, а один чуть жив. Когда их стали вытаскивать, увидели на полу собаку. У неё оказались перебитыми обе передние лапы.

Собаку положили на обочину, и она оттуда, вытягивая морду, следила, как грузят в машину трупы и раненого. Когда машина тронулась, собака завыла и на брюхе поползла вслед за ней… Кто — то предложил прикончить её, чтобы не мучилась, но ни у кого не поднялась рука. Машины уехали. Инспекторы ГАИ измерили борозду на шоссе, записали показания Гаврилыча и, остановив самосвал, кое — как прицепили к нему покалеченный «Москвич» и отогнали его к посту.

Собака так и осталась на обочине. Она глядела умными, понимающими глазами на Гаврилыча и плакала. Он видел, как текли по смешной бородатой морде собачьи слезы. И тогда он осторожно взял пса на руки и три версты с гаком тащил до своего дома. И вот выходил без ветеринара. Наложил на сломанные лапы лубки, крепко перевязал бинтами, кормил с ложки…

Во время этого рассказа Эд внимательно смотрел на Гаврилыча и даже кивал топорообразной головой, будто подтверждая каждое его слово. И в собачьих глазах светилось такое понимание, что даже как — то неловко было.

— Уже четвертый год, как стряслась эта авария, а на шоссе с ним лучше не ходи, — сказал Гаврилыч. — Подбежит к тому месту, нюхает, нюхает, а потом сядет, морду к небу — и завоет, аж мурашки по коже…

— Куда же он все время отлучается? — поинтересовался Артём. На него эта история с собакой произвела впечатление.

— У него все село — приятели, — усмехнулся Гаврилыч. — Ребятишки так и ходят за ним следом. Эд да Эд, а взрослые что дети. Кто кость приготовит, кто конфетину… Каждый норовит домой зазвать да угостить, погладить… У нас ведь интересных таких собак отродясь не было. Вот люди и интересуются…

— Настоящая породистая собака не должна из чужих рук брать и позволять себя гладить, — заметил Артём.

— Кто тут чужие — то? — сказал Гаврилыч. — Все свои. А погладит кто — велика беда! Собака ласку любит, чего ж я лишать буду её такого удовольствия?

Шли дни. Дом постепенно принимал свои очертания. Поднялись стропила, в оконные проёмы вставили рамы. Начали подгонять пол.

Это днём. А вечером он переодевался и бежал к Тане. Они шли по тропинке к Березайке, спускались с насыпи на луг, иногда присаживались под огромной сосной и, глядя на закат, разговаривали.

Она сидела совсем близко, касаясь его плечом, Артём только что прочитал в «Иностранной литературе» роман. Он стал небрежно критиковать его. Таня молча слушала. А потом, когда закончил, убедительно опровергла все его доводы.

Артём даже растерялся. Он не ожидал, что сельская учительница уже успела прочитать только что появившийся в печати роман.

Оказалось, что Таня читала не меньше, а, пожалуй, больше его. И ещё она умела слушать и никогда не перебивала, даже если Артём толковал о вещах, ей известных.

Она все больше и больше нравилась Артёму.

Он ещё не успевал остыть от разговора, Таня круто сворачивала к низенькому дому, прятавшемуся среди яблонь и вишен, останавливалась на крыльце и протягивала маленькую узкую ладонь.

— Спокойной ночи, — ровным голосом говорила она.

Артём задерживал руку, проникновенно смотрел в глаза. Таня молчала, но лицо её становилось холодным, а поза напряжённой. Она осторожно, но настойчиво высвобождала руку. И Артём, горько усмехаясь, отпускал тёплую ладонь. Таня облегчённо вздыхала и, достав из — под крыльца прут, ловко через щель в двери поднимала крючок и исчезала в тёмных сенях. Стучать после десяти вечера её хозяйке — старухе бесполезно.

Ни за что не проснётся и не слезет с русской печи, где она спала и зимой и летом.