Валерий Мусаханов - Испытания

— Объясни мне, пожалуйста, что ты задумал? Зачем тебе этот Жорес-Прогресс? — Она подошла ближе.

— Пока ничего конкретного. Но сидеть и ждать у моря погоды не буду. Я на эти игры угробил пять лет, — он старался не выказать раздражения, которое не проходило после разговора в директорском кабинете.

— Ты один годы гробил? И это только твои игры? Только твоя работа?

— Нет, не один, но вы можете или согласны ждать еще до второго пришествия, я — нет. Мне уже обрыдло заниматься никчемушной писаниной. Мы скоро всю бумагу в стране изведем. А люди автомобили строят…

Он — уже не в силах сдержать раздражение — осекся и стал шарить по карманам, ища сигареты.

— Ты еще пять или десять лет, а может, и до старости будешь писать бумажки, если не перестанешь пороть горячку. Перед тобой есть пример — Игорь. — Алла отвернулась, стала смотреть через балконную дверь на полигон.

— А я не хочу, как твой Игорь! Я лучше на завод пойду, в цех!

Двигатель вдруг смолк, и последние слова Яковлева прозвучали очень громко.

Алла резко повернулась, и Яковлев увидал ее запылавшее лицо, заблестевшие сузившиеся глаза и испугался, что она сейчас даст ему пощечину.

— Ты… ты его не трогай… Сначала дорасти. Он дал тебе все, все! А ты только брал, брал, все, вплоть… — Она опустила голову и пошла к столу.

Давила пронизанная солнцем, необычная в машинном корпусе тишина. Алла сидела за столом, уронив лицо на руки. Короткая прядь кофейного цвета выбилась из пышной прически, завилась над виском крупным кольцом и чуть подрагивала. Он понял, что Алла плачет, подошел, положил руку на тонкое плечо, почувствовал его бьющееся тепло, наклонился и сказал:

— Алла, ну погоди, — и тут почувствовал прозрачный и чистый запах ее духов, и сразу свело какие-то мышцы на шее, стало трудно дышать, он еще раз хрипло, задышливо повторил ее имя и сильнее сжал тонкое подрагивающее плечо…

Это случилось сразу, как только он увидел ее. Во всяком случае, так Яковлеву казалось потом…

Начало лета после дождливой холодной весны выдалось ясным и мягким. Парк института весь был наполнен нагретым острым ароматом молодой, еще клейкой тополиной листвы, и всех тянуло на воздух. В обеденный перерыв он сидел на скамейке, расстегнув спецовку, руки отдыхали на коленях. Рядом с ним сидел аспирант, уговаривал вне очереди испытать карбюратор на стенде лаборатории. Яковлев, почти не слушая, время от времени кивал головой и, полуприкрыв глаза, подставлял лицо чуть ощутимому дуновению ветра. И тут до него дошел прозрачный и чистый запах духов, этот запах — легкий, едва уловимый — не смешивался с горячим острым ароматом молодой тополиной листвы. Яковлев выпрямил спину и взглянул вдоль аллеи.

Девушка шла быстро, слегка помахивая рукой с небольшим портфелем. Они встретились взглядами, и Яковлев сразу потупился, а когда поднял глаза, девушка уже прошла мимо. Он даже не успел запомнить лица, только понял, что оно очень красиво. И еще секунду ему казалось, что в аллее стоит прозрачный и чистый запах ее духов.

— Синцова Алла, с нашего факультета, четвертый курс. Как, ничего? — сказал аспирант самодовольным голосом.

Яковлев не ответил, встал.

— Так как же с карбюратором, Григорий? — уже заискивающе и тревожно спросил аспирант.

— Завтра, — бросил Яковлев на ходу.

Он шел очень быстро, крупный песок дорожки похрустывал под каблуками. Рывком отворил дверь факультетского корпуса, бегло оглядел лица нескольких стоявших в вестибюле девушек. Ее не было. И Яковлев почувствовал такое уныние, что за весь остаток рабочего дня не произнес ни слова. Вечером он не поехал в общежитие, бесцельно бродил по городу и прислушивался к своим невнятным мыслям, которые удивляли его самого своей неожиданностью. До этого вечера он никогда не задумывался о своей жизни.

Судьба складывалась так, что за него думали другие. Он воспринимал как должное, как данность, тусклый, но размеренный распорядок детдомовской жизни и скудноватое послевоенное довольствие. Яковлев в детстве и ранней юности никогда не задавал себе вопроса почему , его интересовал только вопрос как — устроена батарейка от карманного фонаря, как лучше начистить детдомовские ботинки, подбитые тяжелым и крохким кожимитом, как успеть занять место в конце длинного стола перед обедом, чтобы первая миска с самым густым супом досталась ему (воспитательница, стоя во главе стола, разливала суп из большой кастрюли, и миски передавали в конец); как быстрее приготовить скучные уроки и спуститься в детдомовскую мастерскую, где пахнет пылью и сосновыми опилками, где можно побыть одному, выстругивая рубанком ножки для табуретки или планки прикроватной тумбочки…

И когда после окончания семилетки ему сказали, что нужно идти в ремесленное, он не раздумывал, в его внутренней жизни не произошло перемен. Просто мышиное детдомовское пальто с куцым воротником из желтой цигейки сменила черная шинель, и появились новые как : как ровнее опилить кованую заготовку для слесарного молотка, как рубить зажатое в тисках листовое железо, глядя на режущую грань зубила, а не на его пятку; как разобраться в путанице промасленных шестерен в коробке скоростей ГАЗ-АА. Так и шла его жизнь, управляемая и осмысленная кем-то извне. Сердечной дружбы с товарищами не завязывалось, потому что Яковлев был молчалив и необщителен, но обид, которые обычно достаются в юношеских общежитиях молчаливым, он не испытал: его побаивались за силу и уважали за то, что справлялся с любой ручной работой быстрее и лучше других.

Он работал автослесарем в гараже, потом учился на курсах шоферов, возил грузы и людей, увлекся автогонками, но все это, включая даже его конструкторскую самодеятельность, было продиктовано лишь вопросом как . Даже книги он любил такие, в которых описывались конкретные события или машины. Когда же натыкался на самоанализ героев, становилось скучно, и он пропускал эти страницы.

На уговоры Владимирова перейти на работу в институтскую лабораторию он согласился почти сразу. Аргументы Владимирова были убедительны: в лаборатории вся работа связана с постройкой опытных машин; работая, можно учиться в институте, а путь обратно в гараж никогда не заказан. И Яковлев рассудил, что новая работа лучше, тем более, что Владимиров сулил со временем выхлопотать комнату. Получилось так, что и эта перемена в жизни Яковлева была задумана и устроена не им самим…

И вот, шагая по уже затихающим улицам Выборгской стороны, он впервые задумался о своей жизни. Он нес свои невнятные мысли сквозь пепельные сумерки, жавшиеся к серым фасадам домов и красным кирпичным стенам заводских корпусов в ожидании раннего рассвета. Яковлеву было двадцать четыре года, но томила его беспредметная, еще подростковая грусть. И, словно подросток, он почувствовал непонятные еще желания и притягательно-хмельное предвкушение грядущего: так началось душевное пробуждение, с опозданием на шесть-семь лет.