Валерий Мусаханов - Испытания

Алла поглядела на Григория, потом — вслед профессору. Ей хотелось одновременно и догнать Игоря Владимировича, и остаться здесь, с Григорием.

Солнце уже клонилось к горизонту, и в аллеях парка свет был рассеянный, золотисто-туманный. Вереницы людей направлялись по дорожкам к выходу, к трамвайной остановке, только на пляже еще было многолюдье, слышался смех, доносились звонкие удары по мячу.

Григорий шел рядом с ней, опустив голову, всматривался в зыбкие кружевные тени листвы на песчаной дорожке и молчал. Аллу начинало тяготить это молчание, и, чтобы хоть как-то нарушить его, она сказала:

— В ресторане, наверное, сейчас народу — не протолкнуться.

— Посмотрим, — ответил Григорий тихо. Потом, подняв голову, спросил: — Вы куда-нибудь торопитесь?

Глаза у него по-прежнему были тоскливые, и Алла быстро ответила:

— Нет-нет.

— Вот и хорошо, — сказал он и, снова опустив голову, тихо добавил: — А то один напьюсь.

Алла видела, как сжались его губы и глуповатый профиль с носом-картошкой сразу стал резким и жестким. И что-то вдруг переменилось в ней, что-то непонятное, вкрадчивое, как пушистый ластящийся котенок, ворохнулось в груди. Она взяла Григория под руку, потом и другую руку положила ему на предплечье и с веселым испугом почувствовала, что ей хорошо так опираться на эту жесткую, с ощутимыми буграми мышц руку. Стало жарко лицу, и ноги сделались легкими, будто не шла она по песчаной дорожке, а просто перебирала ногами в воздухе. И голос у нее изменился — она сама это услышала, — когда спросила полушепотом:

— Гриша, Гришенька, ну что случилось?

Он замедлил шаги, чтобы ей было удобнее идти, и сказал неожиданно просто:

— Не знаю, Алла. Еще не понял. — Помолчал и добавил: — Кажется, случилось давно, а только сейчас дошло. Как до жирафа.

Зал ресторана был пуст и прохладен.

Они устроились за столиком возле стеклянной стены, занавешенной от солнца светлой тканью, расписанной голубыми парусными яхтами, роспись была наивной, словно рисовал ребенок: надутые пузырем паруса, хвостатые вымпелы на кренящихся мачтах, — глазам было легко и приятно смотреть на эти просвеченные солнцем занавеси.

— Водку пьете? — скупо улыбнувшись, спросил Григорий.

— Нет, — тихо улыбаясь, ответила Алла.

— Что, уже бросили?

— Да, и уже давно. Но сегодня можно попробовать. — Алла чувствовала непринужденность и в то же время какое-то незнакомое возбуждение. «Ну, попробую водки раз в жизни», — подумала она. Но Григорий заказал шампанского.

— Чего ж вы так? Сначала водку предлагаете, а потом на попятный?

— Да вот, испугался, напьетесь, начнете здесь буянить, — тон его был шутливый, веселый, но глаза по-прежнему глядели серьезно и грустно. Он придвинул к себе пепельницу и стал сосредоточенно разминать над ней туго набитую сигарету. Алла рассматривала его лицо, и ей казалось, что раньше она многого не замечала. Широкие дуги бровей притеняли слишком светлые серые глаза, скулы были крепкими и чуть выступали, а рот, когда сжимались губы, становился прямым и жестким. Алла взволнованно и внимательно, всматривалась в это лицо и недоумевала, почему раньше оно казалось ей простоватым и бесхарактерным. «Ведь у него твердое и умное лицо…» Она даже опустила глаза, потому что это открытие удивило и растревожило. Алла почувствовала неуверенность. То, прежнее лицо Григория, к которому она привыкла, всегда сообщало ей чувство собственной силы, потому что она, Алла, ничего, кроме тихого обожания, не видела на нем. А здесь было что-то другое, и уже непонятным казался этот парень, сидящий напротив. Он сказал:

— А подвеска ваша что надо. На другой без переднего амортизатора я бы убился.

Официант принес шампанское в запотевшем никелированном ведерке, тихо и споро раскупорил бутылку, налил в бокалы.

— Когда же вы почувствовали, что амортизатор оторвался? — Она протянула руку, взяла бокал — прикосновение холодного стекла к ладони было приятно.

Григорий тоже взял бокал, приподнял его вровень с глазами.

— Ну, за ваш диплом… И вообще, за удачу. — Он выпил до дна.

Алла отпила, вино холодно защекотало нёбо, потом разлилось теплом в груди. Плыли на подсвеченной солнцем ткани голубые детские парусники. Был прохладен пустой зал. В углу, у низкого серванта, собрались официанты и о чем-то тихо переговаривались, иногда слышался их негромкий смех. Лицо Григория — это новое, твердое и умное лицо — казалось слегка насмешливым, будто он чувствовал над ней какое-то превосходство. Это пугало Аллу, хотелось прежнего ощущения своей власти над тем робким и влюбленным парнем, и поэтому она повторила вопрос:

— Когда вы почувствовали, что амортизатор оторвался?

— А… — Он задумчиво улыбнулся, глядя куда-то через ее плечо. — Вроде бы на третьем круге. Когда входил на «площадь», там правый вираж.

— Почему же вы не сошли? Это могло плохо кончиться.

— Но не кончилось же плохо. Да не было особой опасности. Амортизатор левый, а правых виражей крутых нет. — Он крутил бокал в пальцах. — Я и шел-то осторожно, будто яйца вез. Да и вообще, настроение было какое-то такое… — Григорий поставил бокал, слегка прихлопнул ладонью по скатерти.

Ей хотелось, чтобы он разговорился. Раньше она избегала откровенных разговоров с Григорием, теперь откровенность была желанной, потому что это новое лицо волновало своей непонятностью: сейчас она уже не знала, как относится к ней этот парень, — это лишало привычной уверенности. И все-таки в тревожной зависимости от слов Григория, от выражения его нового лица было что-то приятное, вызывающее безотчетную радость, и ей хотелось смеяться. Алла взяла бокал и допила вино. «Я, кажется, пьянею», — с озорным ужасом подумала она и спросила:

— Ну, какое это было настроение?

Григорий не ответил, потому что подошел официант с подносом, водрузил посредине стола большую вазу, в которой сиротливо-смешно краснели немногочисленные ломтики помидоров, припорошенные крошеным яйцом, и торчали в стороны бледные листики салата, потом появилось овальное блюдо с тремя кусочками семги и тремя дольками подсохшего лимона.

Григорий вдруг весело улыбнулся и подмигнул ей заговорщицки:

— Мировой стол. Последний раз я ел такое в Париже.

— Прямо на Эйфелевой башне? — в тон ему спросила Алла.

— Нет, чуть сбоку, за углом, — ответил Григорий, и они дружно рассмеялись.

Официант отошел и Алла небрежно спросила:

— А чего это вы вдруг сегодня профессору нагрубили? (С давних пор у них повелось называть Владимирова за глаза профессором.)

Алла задала этот вопрос шутливым тоном, словно невзначай, но сама внутренне подобралась. Было, казалось ей, в давешней сцене между Григорием и Игорем Владимировичем нечто более серьезное, чем деловая перебранка. И Алла чувствовала, что это «более серьезное», имеет отношение к ней, что это из-за нее. Это чувство возбуждало, пьянило, как шампанское, и в то же время настораживало. Она небрежно и наивно улыбалась, но напряженно ждала ответа на свой вопрос, а Григорий, посерьезнев, молчал. И тогда Алла добавила: