Валерий Мусаханов - Испытания

Игорь Владимирович ехал по Выборгской стороне. Он не задавал себе все эти вопросы — просто они всегда были в нем, как болезнь желудка, которая не уходила никуда даже тогда, когда боли не было. Просто он сам, доктор технических наук Игорь Владимирович Владимиров, и был этими вопросами, уже близкой старостью, душевными и телесными болями.

Если не считать беспризорного детства, он прожил жизнь с комфортом. Нет, никогда он не стремился обладать вещами, хотя умел отбирать их со вкусом… Нет, не вещи, — больше всего ценил он, может быть безотчетно, душевный комфорт, дававшийся чувством победительности. Он был хорошим преподавателем, почти блестящим лектором, может быть — даже философом автомобильного конструирования. И, наверное, поэтому ему казалось, что он может быть и конструктором. Это вечное чувство удачливости, победительности помогало самообману. Беспризорник двадцатых годов, он, один из немногих своих сверстников-сирот, стал интеллигентом, инженером-конструктором. В конце тридцатых он, опять же один из немногих конструкторов, увидел новые пути проектирования автомобилей. Но, верно, этого было бы мало, чтобы ощутить победительность, удачливость, которые и давали душевный комфорт, — важно было то, что этот новый путь был в конце концов признан как достижение его (и его товарищей, конечно). Вот это — признание — и вело его, влекло по жизни. Он всегда, даже тогда, когда не думал об этом, стремился быть признанным, пригнанным как можно быстрее — немедленно. И потому интуитивно занимался только тем, что могло принести признание. Потом, с годами пришло и умение ждать, терпеть, но умение это было уже бесполезным — ждать оказалось, в сущности, нечего. А тогда, в молодые свои годы, он был нетерпелив. Он женился на красавице, не разобравшись, даже не подумав, что она за человек. Правда, за это пришлось расплачиваться потом (платить, конечно, приходилось за все), и, может быть, теперешние вопросы, которые Игорь Владимирович хоть и не задавал, но ощущал в себе, тоже были платой… Он любил сына и с детства будил в нем честолюбие, стремление быть всегда первым, и вырастил, как ему казалось, черствого, самовлюбленного эгоиста — это тоже было расплатой.

Даже Алла, даже эта поздняя удачливая любовь оборачивалась расплатой: за нее он заплатил недоверием Григория. Это было горше всего, потому что Григорий был дороже сына. Григорий был им самим, Игорем Владимировичем Владимировым — таким, каким он хотел стать, но не стал, — это понимание тоже было расплатой… Он жил долгие годы, жил хорошо, во всяком случае, так ему казалось, потому что шел от удачи к удаче, и уважение и признание людей сопутствовали ему, и он думал, что живет правильно, но в один слякотный день январской ростепели, оказавшись на тусклом узком проспекте в сонном медленном движении машин один со старым, набитым бумагами портфелем, вдруг понял, что весь он и есть этот старый портфель, и если эти бумаги не пригодятся другим — значит, он прожил напрасно…

Игорю Владимировичу очень не хотелось открывать портфель Григорию, потому что содержимое портфеля свидетельствовало больше о поражениях и слабости (его слабости), чем о победах, эти бумаги — графики, чертежи, эскизы — были печальной повестью о несделанном. Но Игорь Владимирович знал, что все равно откроет портфель своему любимому ученику (тут уж не до самолюбия), потому что он, только он, может продолжить работу — если захочет. А если не захочет? Если Григорий не захочет, тогда это будет значить, что он, Игорь Владимиров… Тогда, значит, просто не было никакого Игоря Владимирова, такого, каким он себя считал. Был лишь обман, растянутый на сорок шесть лет…

…Владимиров сидел в своем просторном кабинете, откинувшись на спинку рабочего кресла, и держался руками за край письменного стола, будто все еще медленно ехал на отлаженном «Москвиче» по тусклому проспекту в том, пятилетней давности, оттепельном январе, когда впервые шевельнулась в нем та полумысль-полуощущение приближающейся старости.

Боль в желудке утихла, но Игорь Владимирович не изменил позы. Еще оставалось полчаса до конца рабочего дня, ему не работалось, и он просто сидел за столом. Директор отраслевого научно-исследовательского и проектного института занимался странным делом: не обвиняя себя, он все-таки искал самооправданий.

…Он открыл свой портфель для Григория, потому что никакие другие уговоры не действовали, а ему, Владимирову, было очень нужно, чтобы его ученик согласился перейти в институт. Он развернул перед этим парнем, которого любил и в которого верил, пожелтевшие от времени чертежи и выцветшие записи — историю своих поражений, печальный итог своей жизни. Он приготовился к тому, чтобы ответить на все вопросы Григория, ответить, не щадя себя, — может, впервые он был готов быть беспощадным к себе ради дела, своего дела. Ему даже хотелось этой беспощадности, хотелось выговориться, чтобы ощутить потом освобождение от груза горьких чувств, признаться в которых самому никогда не хватало прямоты. Но Григорий понял все и без слов. Он долго рассматривал чертежи, эскизы и листал альбом с графиками. А Игорь Владимирович сидел на диване и, томясь тишиной тесной холостяцкой комнаты, испытывал облегчение и одновременно сожалел о том, что ничего не пришлось объяснять. Может быть, глядя на склоненное над чертежами, освещенное настольной лампой лицо Григория, Игорь Владимирович все-таки хотел, чтобы вопросы были заданы, хотел по этим эскизам и чертежам снова пройти свой путь, потому что еще была в нем надежда, мысленно повторив этот путь, найти оправдание. Но Григорий не задавал вопросов. Ученик не хотел объяснений учителя, не хотел его оправданий — если вообще возможны оправдания учителя перед учеником, старшего перед младшим. Григорий не дал такой возможности Игорю Владимировичу, он только спросил:

— Какой это год?

— Сорок первый, — ответил Игорь Владимирович. И в том, что он назвал не тридцать девятый и не сороковой, а именно сорок первый — год начала войны, уже содержалась попытка оправдаться. Понял ли это Григорий, думал ли он в тот момент о чем-либо еще, кроме чертежей, лежавших перед ним, — Игорь Владимирович не знал. Но он добился своего: Григорий согласился перейти в институт. И это было только первым этапом плана, плана неосознанного, но осуществляемого Игорем Владимировичем с безотчетной последовательностью.

Он определил Григория в испытательный отдел, чтобы начинающий конструктор своими руками испытал как можно больше автомобилей — аналогов будущей конструкции, чтобы их достоинства и недостатки были не только изучены, поняты умом, но и стали бы для Григория переживанием. Чтобы всем существом его овладело стремление к мыслимому совершенству маленького автомобиля.