Валерий Мусаханов - Испытания

И Яковлев только недавно понял, что некоторые немолодые инженеры просто не могут принять тех изменений, которые происходят в конструкции автомобиля, особенно легкового. И сколько ни доказывай этим людям с помощью расчетов рациональности нового, они будут отмахиваться от него, потому что их чувства, вкусы, привычки будут сопротивляться этому новому, считая его лишь вздорной модой. Когда конструктор становится бабушкой, он перестает быть конструктором.

Григорий Яковлев недовольно смотрел на уродливый опытный автомобиль, освещенный солнцем на подъездной дороге полигона.

— Загоните в бокс, а то этот линкор раскалится и будет потом душегубка, — раздраженно сказал он.

Один из водителей поднялся со скамейки, на ходу надевая темные очки, медленно подошел к автомобилю. Подергал ручку плохо подогнанной и поэтому туго открывающейся дверцы, обернулся и крикнул:

— Погас красный!

— Поезжайте, — махнул Яковлев рукой и поднялся.

— Сейчас я нашу подам, — сказал пожилой механик и вошел в ворота. Яковлев услышал, как сразу завелся мотор принадлежащего лаборатории «Москвича», и вздохнул, успокаиваясь: начиналась работа.

«Сегодня я и сам погоняю», — предвкушая удовольствие, подумал он. И к концу работы, действительно, настроение у него выровнялось.

Ожидая Жореса Синичкина за проходной, Яковлев наслаждался прохладой безветренного вечера. Негромко хлопали дверцы машин, всхрапнув двигателем, отъезжали мотоциклы. У торца бокового крыла института группа людей ожидала автобус-«подкидыш», подвозивший сотрудников до городской черты. Слышался смех. Колебались стеклянные входные двери, отряжая то машины, стоящие на стоянке, то газетный щит возле проходной. Люди прохаживались по небольшой прямоугольной площади перед фасадом, разговаривали возле автомобилей, прощались до следующего рабочего дня. Цветные платья женщин яркими пятнами выделялись на матово-сером фасаде и темной хвое молодых невысоких елочек.

И вдруг Григорий почувствовал незнакомую теплоту к этой небольшой площади, к людям, выходящим из стеклянных дверей. Вряд ли он смог бы высказать это словами, но понимал, что ему хорошо здесь, что здесь он не чужой, случайный человек и уж, наверное, теперь ему не прожить без этих суетливо двигающихся людей, хлопающих дверцами машин, без прощальных кивков, казалось бы, безразличных улыбок, даже без этого серо-белесого фасада и маленьких елок вдоль него — без причастности к делу, которую он так остро ощутил впервые.

Жорес вышел из проходной с большим толстым портфелем. Отыскав глазами Яковлева, кивнул издали и направился к нему. Портфель был слишком велик для его мелкой фигуры, и походка была какая-то неуверенная, будто посторонняя сила захлестывала художника вбок и нужно было сопротивляться, чтобы идти прямо; голова, тоже слишком большая от лохматых светлых волос, склонялась влево к плечу, и слишком большая трубка, торчащая изо рта, придавала всему облику что-то карикатурное. Григорий смотрел на приближающегося Синичкина, и легкое стеснение возникало в груди: он вдруг усомнился в художнике, всплыло то неприятное ощущение, которое осталось от разговора с Аллой — что-то она там говорила нелестное о нем. Яковлеву стало совсем не по себе, досада появилась, что затеял этот разговор и вообще все…

— Это и все? — Жорес вопросительно посмотрел на не очень толстую папку с коричневыми тесемками в руках у Григория.

— Для начала, — хмуро отозвался Яковлев.

— Где бы нам пристроиться? — Жорес покрутил головой, оглядывая площадь перед фасадом института.

— Надо в город сначала выбраться, там подумаем, — Григория стала почему-то раздражать манера художника вертеть головой, он отвернулся.

— Ты где, Гриша, обитаешь?

— На Выборгской.

— Через Петроградскую подходит? — почему-то радуясь, спросил Жорес.

Яковлев молча кивнул.

— Тогда поехали, автобус идет. Я одну кафушку знаю — целый день никого нет. Правда, и ничего тоже нет, но поговорить там можно.

В автобусе все перешучивались, хохотали, как казалось Яковлеву, без причины. Он молчал, смотрел на строения, уплывающие назад вдоль обочины шоссе, на затянутые прозрачной пленкой теплицы овощного комбината, на самолеты, медленно заходящие на посадку над дальними силуэтами домов, и наливался тяжелой угрюмостью.

«Может, зря все это? — думал он, приблизив лицо к стеклу. — Мне тридцать четыре, а я все еще надеюсь повзрослеть и что-то сделать. Купить бы квартиру и «Москвича» и жить себе, жениться… Я за всю свою жизнь не ел домашнего обеда… Черт возьми, меня никто никогда не ждал с работы».

Григорий понял удивленно, что жалеет себя, откинулся на спинку сиденья, — такого с ним до сих пор не случалось. Он искоса подозрительно посмотрел на Синичкина, будто художник мог услышать его думы, но тот безмятежно посасывал пустую трубку и щурился. Яковлев подавил неожиданные мысли, но осталась от них томительная теснота возле сердца, как в детстве, когда он, набедокурив, тревожно ждал вызова к воспитателю детдома.

В метро было людно в этот час, толчея разделила их с Жоресом, и Григорий, прислонившись к торцовой двери вагона, облегченно вздохнул оттого, что не надо разговаривать с художником, — все не проходила тревожная теснота возле сердца, как от предчувствия близкой неприятности. В вагоне остро пахло парным банным духом, мелькали в черной грохочущей мгле за стеклом редкие просверки тоннельных фонарей. Прямо перед Яковлевым стояли две молодые девушки, они все время переглядывались, и на их оживленных свежих лицах вспыхивали озорные улыбки — было заметно, что девушкам стоит труда удержаться от громкого смеха. Легкий, тонко очерченный профиль одной отражался в темном вагонном стекле и там казался еще красивее, обретал влекущую таинственность. Девушка почувствовала его взгляд, повернулась, пристально, без стеснения оглядела его, и Григорий смутился, опустив глаза. Да, хороша, подумал он с грустью. Вспомнилась женщина, с которой у него до недавнего времени длились нетрудные отношения. Она была умной и нетребовательной, симпатичная тридцатилетняя женщина. Жила с сыном-дошкольником и матерью; где-то в Сибири или на Дальнем Востоке (Яковлев точно не знал) работал муж. Поздно вечером, уже собираясь домой (ночевать не оставалась никогда), она вдруг спокойно сказала, что завтра вместе с сыном уезжает к мужу. «Уже завтра?» — только и спросил Яковлев. Он был удивлен неожиданностью, но не огорчился и просто не знал, что говорить. Проводил ее до остановки и, когда автобус, мигнув стоп-сигналами и указателем поворота, скрылся за углом, почувствовал удовлетворение. Нет, он не тяготился связью с ней, но давность и постоянство их встреч уже стали приобретать какую-то — пока нечеткую — периодичность и обязательность, а ему, одинокому, всю сознательную жизнь привыкшему располагать собой и своим свободным временем, даже эта невнятная обязательность начала под конец казаться обременительной. Так что он ни о чем не жалел, может быть, только первые дни ощущал некоторую пустоту. А сейчас, прижатый к стеклянной двери, в легкой качке поезда метро, рядом с красивой молодой девушкой и сотней других людей, Яковлев вдруг остро почувствовал свое одиночество — оно было, как чернота тоннеля за вагонным стеклом, непроглядная, с редкими монотонными просверками тусклых фонарей.